Глава 3. «Афины»

На юго-запад, потом на юг, день за днем, почти ни минуты без изнурительной работы. Пока мощный корпус «Горгоны» прокладывал себе путь из Английского канала к печально известному Бискайскому заливу, Болито его новые сослуживцы сблизились между собой, словно объединяя силы в борьбе против корабля и моря.

Он слышал как Тернбулл, штурман, заявил, что на его памяти это самая скверная погода для этого сезона, а такое утверждение из уст человека, тридцать зим проведшего на флоте, чего-нибудь да стоит. Особенно теперь, когда Болито лишился своего временного места в большой каюте. Маррак оправился от травмы, полученной во время первого шторма, и вернулся к исполнению своих обязанностей, поэтому Болито снова присоединялся к Дансеру в моменты, когда дудки высвистывали команду ставить или убирать паруса на фок-мачте.

Если Болито находил минутку, чтобы поразмыслить над своим положением на новом корабле, что случалось нечасто, то больше думал о своем физическом состоянии, чем о социальном статусе. Его почти постоянно мучил голод, а каждый мускул ныл от бесконечного лазания по снастям или от орудийных учений с тридцатидвухфунтовыми пушками на нижней батарейной палубе. Едва волнение и ветер немного стихли, и «Горгона» почти под всеми парусами устремилась на юг, экипаж корабля распределился по боевому расписанию: тренироваться и проливать кровавый пот, ворочая тяжелые, неуклюжие орудийные станки. На нижней палубе это было вдвойне труднее из-за командующего ей лейтенанта. Гренфелл, старший среди мичманов, уже предупреждал Болито насчет него, — но по мере того, как долгие дни сливались в еще более долгие недели пока корабль рассекал форштевнем волны на пути от Мадейры к побережью Марокко, так и не появившегося пока даже в поле зрения впередсмотрящих на верхушке грот-мачты, — имя Пирса Треггорена, четвертого лейтенанта и командира батареи самых тяжелых орудий «Горгоны», обретало новое звучание. Крупный, смуглый, с прилизанными волосами, четвертый лейтенант больше походил на испанца или цыгана, чем на морского офицера. Бимсы на темной орудийной палубе располагались так низко, что Трегоррен, передвигаясь от кормы к носу и обратно, чтобы проверить правильность заряжания и наката каждой из пушек, вынужден был постоянно кланяться. Нелегко оказалось служить под командой этого высокого, агрессивного и невыдержанного человека.

Даже Дансер, обычно неспособный думать ни о чем другом, кроме еды и сна, заметил, что Трегоррен предвзято относится к Болито. Болито это казалось странным, поскольку лейтенант был его земляком-корнуолльцем, а узы землячества, как правило, сохраняют свою силу даже в жестких условиях военной дисциплины. Из-за этой враждебности Болито всегда получал по три наряда вне очереди, а однажды был посажен на салинг при пронизывающем ветре, где и сидел, пока вахтенный офицер не приказал ему спуститься. Это было жестоко и несправедливо, но наказание открыло ему новые стороны жизни на корабле. Юный Иден принес ему банку меда, которую ему дала в дорогу мать, и хранившуюся до особого случая. Том Джехан, канонир, — на деле не самый приятный в общении унтер-офицер, обедавший за перегородкой и едва ли удостаивающий вниманием молодых мичманов, — отлил из своих личных запасов большую чарку бренди, чтобы влить хоть немного жизни в окоченевшее тело Болито.

Бесконечные изматывающие парусные и пушечные учения приводили и к иным жертвам.

Еще до Гибралтара двое были смыты за борт, а один человек упал с грота-рея и сломал позвоночник о восемнадцатифунтовое орудие. Похороны были короткими, но они глубоко тронули новичков. Тело зашили в койку, привязали ядро и спустили за борт. «Горгона» тем временем резко раскачивалась под порывами северо-восточного ветра.

Дальнейшее напряжение проявлялось, словно трещины в металле. Между моряками вспыхивали ссоры по самым пустяковым поводам. Матрос огрызнулся в ответ на приказание помощника боцмана в третий раз за вахту лезть наверх, сплеснивать порвавшийся конец, и был взят под стражу в ожидании наказания. Болито впервые пришлось стать свидетелем порки в возрасте двенадцати с половиной лет. Ему никогда не доставляло удовольствия это зрелище, но он знал, чего ожидать. Новобранцы и младшие из мичманов не знали.

Сначала дудки высвистали «Всем собраться на юте смотреть наказание». Потом с одного из люков была снята зарешеченная крышка. Тем временем морские пехотинцы выстроились поперек юта, их алые мундиры и белые перекрестные ремни ярким пятном выделялись на фоне сумрачного нависающего неба. Из всех щелей и укромных мест полезли матросы, пока палуба, снасти и даже шлюпки не оказались усеяны молчаливыми зрителями.

Тут появилась немногочисленная процессия, направляющаяся к решетке люка. Хоггит, боцман, два его помощника, Бидл, хмурый оружейник, Банн, капрал корабельной полиции, осужденный и Лэйдлоу, хирург, замыкавший шествие. На выдраенных до блеска досках квартердека выстроились в соотвествии с рангами офицеры и унтера. Мичманы, все двенадцать, построились в две коротенькие шеренги у подветренного борта. Осужденного раздели и привязали к решетке. На фоне выскобленного дерева тело его казалось белым. Он отвернулся, слушая, как суровый голос капитана произносит слова соответствующих статей из Свода законов военного времени.

— Две дюжины, мистер Хоггит, — подвел черту капитан.

И вот, под стакатто одинокого барабана, по которому настукивал мальчишка — морской пехотинец, всю порку не сводивший глаз с грота-реи у себя над головой, наказание было приведено в исполнение. Вооруженный кошкой-девятихвосткой помощник боцмана не был по натуре жестоким человеком. Зато был крепко сложен, а руки его напоминали ветви дуба. К тому же он понимал — недостаток усердия может привести к тому, что его поменяют местами с наказуемым. После восьми ударов спина моряка превратилась в кровавое месиво. После дюжины полностью утратила человеческое подобие. А конца все нет. Барабанная дробь и тут же удар плети по обнаженной спине.

Младший среди мичманов, Иден, лишился чувств, а бледный парень чуть постарше его, Нибб, залился слезами. Остальные мичманы и большинство моряков с ужасом наблюдали за церемонией. Наконец, когда прошла, как казалось, вечность, Хоггит доложил:

— Две дюжины, сэр!

Едва дыша, Болито смотрел, как парня отвязывают от решетки. Его спина была изодрана, словно ее рвал какой-нибудь дикий зверь. От тяжелых ударов кожа покрылась синяками. За все это время моряк не проронил ни звука, и на мгновение Болито показалось, что он умер во время порки. Однако хирург, вытащив зажатую между зубов осужденного полоску кожи, поднял голову к квартердеку и сказал:

— Он лишился чувств, сэр.

Потом доктор дал своим помощникам распоряжение отнести моряка в лазарет. Кровь соскоблили с палубы, решетку вернули на место, и под звуки зажигательной джиги, исполненной барабанщиком и двумя юными флейтистами из морской пехоты, жизнь на корабле постепенно вернулась к обычному распорядку. Болито кинул взгляд на капитана. Лицо последнего не выражало никаких эмоций, пальцы постукивали по эфесу шпаги в такт джиге.

— Как можно так обращаться с людьми! — гневно воскликнул Дансер.

Услышав эту реплику, старый парусный мастер хмыкнул:

— Подожди, пока не увидишь прогон сквозь строй флота, дружок, тогда тебе будет от чего поблевать!

Когда команда принялась за обед из солонины и каменной твердости сухарей, запиваемых пинтой кислого красного вина, Болито ни от кого ни услышал ни слова гнева или сочувствия. Похоже, что как и на его предыдущем корабле, здесь действовало правило: попался — значит виноват. Виноват в том, что попался. Такое убеждение давало о себе знать даже в мичманской каюте. Первоначальные волнения и страх от незнания, что и когда делать, уступили место новому чувству единства, силу которого ощущал даже Иден.

На первом месте — еда и удобство, а рискованность плавания, в которое их отправили — дело второе. Крохотный отсек, прилепившийся к изогнотому борту корабля стал их домом, пространство между парусиновой дверью и сундучками — местом, где они день за днем поглощали грубую пищу, делились секретами и опасениями, и учились друг у друга.