Она сидела на трибуне, такая спокойная на вид, а в душе молилась: «Мадонна, убереги его. Святая Матерь Божья, не позволь отнять его у меня».
И ее мольбы были услышаны. Он убил быка и подошел к ее трибуне, чтобы все знали, ради кого он сражался.
Она взяла его руку и поцеловала, и взгляд, которым она его одарила, уже не был взглядом младшей сестренки. А она никогда не видела его таким счастливым. Он отбросил все сожаления, всю горечь, он позабыл о том, что он – архиепископ, а Джованни – герцог Гандийский. Толпа пела ему осанну, а глаза Лукреции говорили ему о любви.
Лукреция решила дать бал в честь своего славного матадора.
– А в честь героя рыцарского турнира? – требовательно спросил Джованни.
– И в его честь тоже, – мягко ответила Лукреция.
Она хотела, чтобы они все время были вместе – когда они пытались перещеголять друг друга в ее глазах, ей казалось, что она возвращается в детство.
Вот почему на балу она танцевала то с Джованни – а Чезаре мрачно наблюдал за ними, то с Чезаре – и тогда Джованни скрипел зубами от ревности. Часто на подобных увеселениях присутствовал и Пана, и посторонние с удивлением отмечали, что Его Святейшество чуть ли не с удовольствием наблюдает за тем, как его дети – два сына и дочь исполняют полные чувственности испанские танцы, и как оба его сына чуть ли не дерутся за сестру, и как сестра наслаждается соперничеством братьев.
Лукреция с братьями совершала конные прогулки и на холм Марио: посмотреть, как аристократы натаскивают соколов. Она хохотала от удовольствия и заключала с братьями пари, какая из боевых птиц выйдет победительницей.
Что же касается Джованни Сфорца, то в этой странной семье он жил словно посторонний. Брак пока еще не был осуществлен, и по этому поводу он лишь пожимал плечами. Он был не из тех, кого очень интересовали подобные удовольствия, а свои скромные нужды он удовлетворял, время от времени посещая куртизанок. Но бывали случаи, когда и его раздражало постоянное присутствие этих двух молодых людей, и по одному такому поводу он даже высказал жене свое неудовольствие. Она вернулась с братьями с верховой прогулки, и, когда она прошла в свои апартаменты, в них вдруг появился Сфорца и жестом отослал прислужниц. Они поняли сигнал и повиновались.
Лукреция мило ему улыбнулась: она старалась со всеми быть в добрых отношениях и потому всегда была с мужем вежливой.
– Вы ведете странную жизнь. Вас всегда сопровождают либо один из ваших братьев, либо оба, – заявил Сфорца.
– А что в этом странного? – спросила она. – Ведь они мои братья.
– О вашем поведении уже говорят в Риме. Лукреция от удивления лишь широко раскрыла глаза.
– И разве вам непонятно, что именно говорят?
– Я об этом ничего не слыхала.
– Однажды вы станете моей настоящей женой. Этот день непременно настанет. И я попрошу вас пореже встречаться с братьями.
– Но они этого никогда не допустят! – горячо возразила Лукреция. – Даже если я этого пожелаю.
Из-за двери послышались громкие голоса и смех, и в комнату вошли братья. Они стояли плечом к плечу, широко расставив ноги, и даже не их очевидная сила и энергичность испугали Сфорца: он почувствовал в них нечто особенное, он понял, что любой, кого они сочтут своим врагом, должен опасаться за свою жизнь.
Нет, они не бранились и не угрожали, хотя Сфорца почувствовал, что лучше бы они и бранились, и грозили. Напротив, они улыбались, но так, словно бы Лукреции и ее мужа в комнате не было, ибо, казалось, братья их не видят.
Рука Джованни покоилась на рукояти меча. Он небрежно произнес:
– Этот человек, за которого вышла замуж наша сестра… я слыхал, что ему не нравится наше присутствие в ее доме.
Да ему за это язык следует отрезать! Неужто он посмел сделать такое чудовищное высказывание? – прорычал Чезаре.
– И отрежут, – при этом Джованни недвусмысленно вынул меч из ножен и тут же сунул его обратно. – А кто он, этот человек?
– Как мне говорили, некий незаконнорожденный сын владетеля Пезаро.
– Пезаро? Где это, Пезаро?
– Какой-то маленький городишко на Адриатическом побережье.
– Значит, нищий… Да, да, помню, он явился на свадьбу в ожерельях, которые он у кого-то одолжил.
– И что нам следует сделать, если подобный тип вдруг станет проявлять непочтительность?
Джованни Борджа ласково рассмеялся:
– Он не станет проявлять непочтительности, братец. Он нищий, он незаконнорожденный, все это так, но вряд ли он такой уж глупец!
И братья, продолжая смеяться, повернулись и вышли.
Лукреция и Сфорца слышали, как, хохоча и перекрикиваясь, они спускались по лестнице. Лукреция подбежала к окну. До чего же странно было видеть братьев Борджа, шедших через площадь рука об руку, словно лучшие друзья.
Сфорца же словно прирос к полу. Смысл сказанных братьями слов был настолько очевиден, что он буквально оцепенел от ужаса.
Лукреция отвернулась от окна и посмотрела на мужа. В ее взгляде была симпатия, сочувствие: впервые с момента их встречи Лукреция хоть что-то почувствовала по отношению к Сфорца, и впервые он что-то почувствовал по отношению к ней.
Он видел, что и она в полной мере ощутила исходившую от братьев угрозу.
Шедшие по площади братья прекрасно понимали, что Лукреция непременно будет глядеть на них из окна.
– Теперь этот болван хорошенько подумает, прежде чем сказать хоть слово в наш адрес, – произнес Чезаре.
– А ты заметил, как он побледнел? – засмеялся Джованни. – Клянусь, если б не это, я бы с удовольствием его проткнул пару раз.
– Ты продемонстрировал большое самообладание, братец.
– Ты тоже.
Джованни искоса глянул на Чезаре.
– Тебе не кажется, что на нас как-то странно поглядывают?
– Это потому, что нас никогда не видели прогуливавшимися вот так, вместе.
– Знаешь, пока ты снова не начал точить на меня зубы, Чезаре, позволь мне сказать следующее: бывают времена, когда мы с тобой должны держаться заодно. Порою это требуется от всех Борджа. Ты ненавидишь меня, потому что считаешь любимчиком отца, ненавидишь за то, что я герцог, что у меня есть невеста. Кстати, если это хоть как-то тебя успокоит, должен сообщить, что невеста моя – совсем не красавица. Лицо у нее как у лошади, и она бы понравилась тебе не больше, чем мне.
– И все равно я променял бы свое архиепископство на нее и герцогство Гандийское.
– Не сомневаюсь, Чезаре, не сомневаюсь. Но однако я сохраню и ее, и свое герцогство. И не соглашусь стать архиепископом, даже если бы впереди у меня маячил папский престол.
– У нашего отца впереди еще много лет жизни.
– Молю небо, чтобы это было так. Слушай, архиепископ… Да подожди, не хмурься! Слушай, архиепископ, давай продлим состояние перемирия еще хотя бы на часик. У нас есть общие враги. Давай разберемся с ними, как только что укоротили Сфорца.
– И кто же эти враги?
– Да чертовы Фарнезе! Разве не факт, что эта женщина, Джулия Фарнезе, крутит нашим отцом как хочет? Он делает все, что она ни попросит.
– Похоже, что так, – пробурчал Чезаре.
– Братец, так неужто мы должны это терпеть?
– Согласен с тобой, дорогой мой герцог. Пора этому положить конец.
– Тогда, господин архиепископ, поломаем головы над тем, как добиться счастливого – для нас – разрешения проблемы.
– Ну, и как же?
– Она – всего лишь женщина, а женщин много. У меня в свите есть монахиня из Валенсии. Она красива, изящна и обаятельна и доставляет мне массу удовольствий. Думаю, она может сослужить неплохую службу и отцу. У меня есть также рабыня-мавританка, темнокожая красавица. Поразительная парочка – монахиня и рабыня, одна покорна и чиста, как весталка, другая… просто ненасытная сладострастница. Давай-ка отправимся к отцу и расскажем ему о достоинствах и прелестях этих двух девиц. Он захочет испробовать этого кушанья, а, попробовав, кто знает, может позабудет прекрасную Джулию. По крайней мере, она станет тогда не единственной его усладой в часы досуга. Чем больше – тем безопаснее, а вот единственная любовница – она действительно представляет опасность.