Прислонившись к перилам террасы, стоял эристав Мамамзе. Радость завтрашнего отъезда приливала к сердцу. Он взглянул на восток— месяц поднимался над Крестовым монастырем. Вдруг на мосту Звездочетов заметил он огненное сверкание. Через мост шли ратники, закованные в латы. Мамамзе вспомнил, что и третьего дня дружина ратников проскакала в сторону Херкской кре-, поста. Старик взором следил за сиянием шлемов. Ратники скрылись за горой и вновь появились на подъеме. Молча проехали всадники. Только топот копыт да фырканье коней нарушали тишину. Затосковал Мамамзе по битвам и верховой езде. Всадники между тем пересекли площадь Самтавро, и гарнизонная стража открыла им северные ворота.

Наступила полная тишина. Почернели островерхие купола церквей, на небе зажглись звезды, Беспокойство овладело Мамамзе в обступившем его безмолвии.

Много месяцев Мамамзе находился в Мцхете. Ни царь, ни католикос, ни спасалар за это время ни словом не обмолвились о мятеже пховцев и арагвинцев. Гнев и угроза бушевали за их внешней предупредительностью. Прошлый месяц царь со свитой провел в Уплис-цихе:

По ночам войска передвигались между Херки и Уп-лисцихе. Все ночи слышал Мамамзе топот копыт. Во дворце царила какая-то суматоха. Быть может, царь готовился к войне с кесарем или с тбилисским эмиром?

Да… но что стало с Чиабером и какая судьба постигла Колонкелидзе?

А что, если им обоим выжгли глаза, а крепости Корсатевела и Кветари уже сравняли с землей?

Что станется тогда с Мамамзе?

Ему, по— видимому, дадут оправиться от болезни… Постельничий-монах подозрительно молчит. Возможно, что он соглядатай.

Нет, ясно, дожидаются лишь выздоровления гостя, и, кто ведает, не последняя ли это ночь в жизни эристава Мамамзе?

«О ночь, поведай мне тайные помыслы твои!»

Куда направляются те всадники, что проехали недавно через мост Звездочетов? Быть может, Чиабер и Та-лагва уже находятся в Мцхете, брошены в темницу, и в одну из ночей они все трое будут обезглавлены?.

Разве не так поступил Георгий с цота-эриставами из Цхратбы? Сначала позвал отца в гости, заставил преклонить голову, потом по вызову отца забрал сына из крепости Цхвило. Три месяца держал обоих в Санатлой-ской темнице. На страстной неделе послал к ним своего духовника, велел причастить их и затем, обезглавив отца и сына, бросил их трупы в Арагву. Так покарал он эри-ставов за измену.

О этот царский духовник, этот чернорясый ворон! Всегда ненавидел его Мамамзе. Воистину — он соглядатай!

К нему, "почетному узнику, приставил его царь Георгий. Его карканье— верный предвестник смерти. Первые месяцы, когда Мамамзе боролся со смертью, духовник каждое утро совался к нему в спальню, вглядываясь своими прищуренными глазами в Мамамзе, словно спрашивая: разве все еще теплится в тебе душа?

Приговоренному к позорному столбу узнику он поднесет причастие, расскажет о том, как Христос на свадьбе в Кане Галилейской обратил воду в вино…

Встрепенулся погруженный в свои мысли Мамамзе. Два всадника неслись из крепости Мухнари. Сверкающие мечи держали они в руках. Проскакали через площадь Самтавро, миновали дворец и исчезли в направлении к мосту Звездочетов.

Что это — привидения? «О ночь, как и душа моя, темная, поведай мне тайные помыслы твои!»

До слуха Мамамзе донесся топот копыт. Но почему дозорные неподвижно стоят на башнях? Может быть, зрение и слух изменили Мамамзе?

Нет, это не привидения, это всадники с огненными мечами в руках! Мамамзе участвовал в битвах почти столько раз, сколько ему было лет, но страх перед смертью был неведом ему до сегодняшнего дня.

А сегодня вдруг смутился многоопытный эристав Мамамзе. Колени подкосились, и, беспомощно согнувшись, он ухватился за каменные перила.

Потом он набрался мужества, выпрямился и снова обвел площадь глазами. Еще трое всадников мчатся через площадь, за ними еще трое, а за этими — целая дру-жина. Летят они со страшной быстротой, сверкая мечами.

Молчали всадники, только топот коней стоял в воздухе. Всадники поравнялись с дворцом, и перед глазами Мамамзе в свете месяца промелькнули их суровые лица, сверкающие шлемы и кольчуги.

Что, если те первые два всадника и есть Чиабер и его молочный брат Тохаисдзе? Возможно, что победив войско, вечером выступившее из Мцхеты, они проникли в город.

Если это верно, то почему бездействует стража? А разве не могли они заранее подкупить ее?

Но эти мечи, огненные мечи?… Быть может, Чиабер привез из Византии тайну ковки таких мечей?

Да, но почему же, почему он тогда не открыл эту тайну отцу? Возможно, он хотел сначала сам испытать их?

Вспомнил Мамамзе рассказ Чиабера: византийский кесарь захватил в плен одного багдадского турка; тот был мастером по ковке мечей, рассекающих кость и железо. Бросили его в темницу, пытали, но и тогда узник не выдал своей тайны.

…Да, но как же сдались Чиаберу без боя крепости Мухнари и Гартискари?

Если Чиабер и Тохаисдзе и вправду ворвались в город, то не так легко удастся им овладеть мцхетским дворцом; и лишь только начнется осада крепости, Мамамзе будет обезглавлен.

«О ночь, поведай мне тайны твои!»

Быстро вернулся Мамамзе в свои покои. Монах-постельничий мирно спал, положив голову на руки. Мамамзе надел латы и шлем, опоясался мечом и по потайной лестнице спустился в сад. Две тени прошмыгнули мимо и молча скользнули в темноту. Он прошел Самтавройскую площадь, не встретив ни души. Трое копьеносцев нагнали его. Всадники казались уставшими. Шлемы их сверкали в лунном свете,.медленно шагали кони.

Они проехали мимо.

Мамамзе обернулся: за ним шел караван верблюдов. Он свернул в сторону. У дороги заметил часовню и подошел к ней.

У порога часовни лежали люди. Он приблизился к ним, но не мог понять: не то нищие, не то паломники. Они крепко спали. Лишь один старец сидел одиноко на камне и бормотал псалмы. Перед кивотом мигали восковые свечи. Лицо спасителя показалось Мамамзе странно перекошенным. Ему стало неприятно.

— Добрый вечер! — приветствовал он старика. Старец поблагодарил и ответил тоже приветствием.

Взглядом указал на место рядом с собой и потеснился на камне.

— Почтенный старец, — обратился к нему Мамамзе, — не хочешь ли ты поменяться со мной одеждой?

Старик встал, подвел незнакомца к кивоту, перед которым горели свечи, и оглядел его с ног до головы. Он понял, что перед ним знатный человек, и с удивлением спросил:

— Какую же беду ниспослал на тебя господь, бедный брат мой во Христе, если ты возмечтал о лохмотьях странника?

— Я был язычником, брат, в Мцхете меня крестили, я переменил веру, — начал Мамамзе, — и отныне хочу следовать примеру спасителя. Хочу избавиться от благ земной жизни и ходить по миру как странник, бездомный и бесприютный. Разве не так скитался в мире господь наш, спаситель наших душ?

Старик глянул на лицо неизвестного и на благородную его осанку. Слова показались убедительными. Сняв свою изорванную одежду, он протянул ее Мамамзе, потом присел на камень, разулся и отдал ему лапти.

Мамамзе снял с головы шлем, бросил его на землю, расстегнул латы и дорогое платье из аксамита и передал старцу. Сел и снял сафьяновые сапоги с загнутыми кверху, как у греческих галер, носками и положил перед странником.

— Откуда вы и куда держите путь? — спросил Мамамзе старца.

— Мы плотники и каменотесы, идем из Квелисцихе. Католикос Мелхиседек посылает нас для восстановления придворной церкви в замке Корсатевела, которую, сказывают, разрушили язычники.

У Мамамзе сжалось сердце при упоминании Корса-тевелы. Ему хотелось узнать, что еще говорят о замке, но он сдержал себя.

Мамамзе переоделся и собрался идти дальше. Старик хотел в свою очередь расспросить его, кто он, откуда, но не успел и слова— вымолвить, как неизвестный, пожелав ему доброй ночи, скрылся в темноте.

На темной улице Мтаварта Санатло Мамамзе нагнал караван, который шел из Джавахети и вез провиант для гарнизона Херкской крепости.