— Что случилось? Что случилось?

В пропитанной страхом духоте все были равны. В раскаленной темноте казарм не всегда было понятно, кто обращается к ним и берется им приказывать, но в каждой кучке находились такие люди, как джемадар Пир Бакш из Шестьдесят второго полка и наик Парасийя из Тринадцатого. У них были напряженные, настойчивые голоса, и страх сипаев понемногу превращался в ужас.

— Ночь настает. Настает ночь и Шива — или Аллах — насылает обещанную погибель. Серебряный гуру сказал: «Неотвратим Божий гнев и настигнет он грешников». Кто эти грешники? Мы. Мы не защитили наших богов. Мы терпели, пока англичане вешали брахманов, обирали князей, оскверняли храмы. Мы помогали им, а теперь мы им больше не нужны, и они собираются уничтожить нас. Уничтожить, потому что только мы можем защитить тех богов, которых они так презирают. Мы намекали вам, мы предупреждали вас, но вы не желали верить. А они уже начали! Да, они уже начали! Прошлой ночью они разоружили наших братьев в Гондваре. Английские солдаты привязали их к дулам пушек, и английские пушки разорвали их в клочья. Потому и раздались эти слова. Через Хребет везут пушки, и английские солдаты идут по наши души.

Сипаи подталкивали друг друга и бормотали:

— С ума можно сойти в этой духоте! Я не верю! Госс-сахиб? Сэвидж-сахиб? Кавершем-сахиб… Хотят нас убить!

— Это правда, говорю я вам! Шаг за шагом они втаптывают нас в грязь. Они отправят нас за Черную воду,[96] они отберут у нас все наши права, как отняли полевые надбавки. Тот, кто не поверит, умрет. Мы все умрем, умрем оскверненными. Помни Мангала Панди! Они солгали — смазка для патронов была нечистой, мы все знаем это. Они убили Мангала Панди,[97] они охотятся за его друзьями. На гауптвахте Восемьдесят восьмого полка сидят двое наших братьев. Когда придут пушки, их убьют, а нас выгонят в поля и расстреляют в упор. Разве не было вам знамений? Убивай или убьют тебя. Вы ждете, пока вас зашьют в свиные шкуры и станут плевать в вас? Убивай или убьют тебя. Всю ночь через Хребет погоняют коней, везут пушки. Разве не было вам знамений? Чапатти делят на пять кусков — пятый месяц. Чапатти делят на десять кусков — десятый день. Три куска мяса, на каждом кожа выскоблена добела: большой кусок сахибу, средний — мем-сахиб, маленький — их ребенку. Десятого мая убейте всех, у кого белая кожа, или они убьют нас!

— Мне придется умереть, умереть оскверненным, умереть смертью неприкасаемого, навеки утратив надежду. Я стою в духоте час за часом, я лишаюсь рассудка, я обливаюсь потом, дрожу, сотни белков сверкают во тьме и мы скрежещем зубами. Через Хребет погоняют коней, везут пушки. Прочь, прочь, скорее прочь отсюда!

— Хозяева — мы! Вспомните, как они привели нас в афганские снега, как мы гибли там. Вспомните битву при Чаллинвалла![98] Они не боги. Надо собрать их в одном месте. Мы подожжем здание суда, выманим их на площадь и перебьем. Остальных прикончим прямо в бунгало. Убивайте тех, кого не знаете, чтобы жалость не остановила вашу руку. Пожалеешь — умрешь! Помни Мангала Панди! У нас тоже есть жены и дети. Кто не с нами, тот против нас. Разбирайте оружие и бегом, бегом к зданию суда! Ты сюда. Пойдешь со мной. Ты к суду, вы к этому бунгало, вы — к тому. Помни Мангала Панди! Это наш клич, ждите его — «Помни Мангала Панди!»

В полночь Родни очнулся от некрепкого сна. Боясь песчаной бури, они решили спать в доме. Через открытое окно он видел замерший, залитый лунным светом сад. Только у дальней стены чуть колыхались листья двух пипалов, и на газоне и клумбах шевелились их тени. Очертания мебели расплывались в колеблющемся свете.

Рядом с ним под простыней спала Джоанна. Рот ее был приоткрыт, и золотистые волосы разметались по подушке сияющим ореолом. Лунный свет отражался в белизне стен и потолка, и в этом белом мерцании на лице Джоанны стерлись складочки жалости к себе, и смягчились недовольно надутые губы. С ним рядом лежал призрак женщины, далекий от всех земных страстей. Она глубоко вздохнула, и груди под простыней приподнялись. Эта спящая женщина была его женой перед Богом и людьми, матерью его сына, и он не любил ее.

Он сел, нашарил ногами шлепанцы, потянулся к стоявшему на столе глиняному кувшину, и налил себе холодной воды. Как бы Робин не проснулся! В лунные ночи, лежа в кроватке, мальчик мог часами не сводить глаз со стен или деревьев в саду.

Родни осторожно прошел в соседнюю комнату. На низкой кровати, закутав голову в сари, спала айя. Он посмотрел на бесформенный белый комок; она не пошевелится, даже если крыша загорится у нее над головой. Улыбаясь, он склонился над детской кроваткой. Широко распахнутые, все еще младенчески огромные глаза сына на краткий миг встретились с его глазами, и Робин стал снова смотреть в потолок, улыбаясь каким-то своим мыслям. Отец поцеловал его, и он тут же закрыл глаза.

Родни вернулся в большую спальню и лег. По спине и между бедер ползли капли пота. Свет луны — не ясный и холодный, а живой и сильный — делал ее похожей на ночное солнце. На утреннике Робин вел себя примерно. Его впервые вывели на люди, и, слава Богу, в этой суматохе он не перевозбудился и не начал капризничать. Зато, возвращаясь с ним домой верхом, Робин устроил себе настоящий триумф: подпрыгивал в седле, хохотал, кричал что-то на хинди знакомым сипаям, проходившим мимо. Обычно они, ухмыляясь, шутливо отдавали мальчику честь, прибавляя: «Салам, будда-сахиб!» Но не в этот раз… В этот раз они замирали в стойке по всем правилам, отдавая честь Родни. «Будда» — старый. Иногда мальчик вел себя как крохотный старичок, и Рамбир за его озабоченный и нахмуренный вид еще в младенчестве прозвал его «будда-сахибом».

Внезапно он до боли ощутил бессмысленную пустоту любви. Его сыну было два года, и его пепельные кудри светились на солнце. Если бы можно было навеки удержать этот свет, удержать сияние его глаз, если бы он мог жить вечно, и всегда оставаться маленьким мальчиком, скачущим на отцовской лошади под защитой отцовской руки…

Горячая простыня липла к телу, сон никак не шел. Он лежал неподвижно, позволив мыслям течь самим по себе. Вечером, когда он упомянул, что Кэролайн Лэнгфорд покидает Бховани, Джоанна заметила:

— Ну, конечно, она поняла, что ей не заполучить ни де Форреста, ни тебя.

Когда он спросил ее, что она имеет в виду, она ответила:

— Ты что, не видел, какими глазами она смотрела на тебя с Робином? Ревнивая мерзавка!

Он опять попытался вспомнить лицо девушки; выражение было пугающе странным… Казалось, она подавляла боль, но, Господи, при чем тут ревность! Интересно, какое у нее тело? Есть ли бедра? У него перехватило дыхание, он повернулся и скомкал в руках простыню. Господи Боже, за что наказал Ты шипом во плоти?

Он посмотрел в окно. Сад изнывал в лунном сиянии. Кроме дыхания Джоанны, до него не доносилось ни звука, но ночь беззвучно пульсировала, и листья на деревьях колыхались. Он закрыл глаза.

Джоанна… Она не ангел, но и он то же. Он верил в Вечного Судию и старался жить, как подобает мужчине. Она называла его легкомысленным и со слезами уверяла, что у него ветер в голове, и он никогда ничего не добьется в жизни. Он никогда не сможет дать ей того, чего ее учили ждать от мужа. А она — ему.

В шестидесятом или шестьдесят первом Робина придется отправить домой, в Англию. Мать Джоанны живет неподалеку от Белхэма, и в ее доме для него найдется комната. Робин сможет выдержать в Индии еще года три, не больше. Он и так бледноват. На будущий год Джоанна с Робином могли бы провести сухой сезон в Симле или… как называется то местечко, о котором рассказывал Макс Белл? Алмора, кажется. Это обошлось бы гораздо дешевле. В шестидесятом году подходит срок его отпуска, и, если ему удастся занять еще денег, или он все же перейдет в штаб, он возьмет их с собой в Англию и вернется в Индию один. В шестидесятом будет тринадцать лет, как он в Индии. Отец прослужил сорок четыре года и умер, выгорев дотла. Сорок четыре года… Слишком долго… Несколько раз отец мог получить отпуск, но наверно, сорок четыре года проносятся как единый миг, когда ведешь крестовый поход против тугов. Наверно, когда ты думаешь только о своей цели, для тебя больше ничего не существует, огонь в душе не гаснет и ты счастлив. «Милорды, леди и джентльмены! Перед вами — полковник Вильям Сэвидж, уничтоживший секту тугов! И его сын — Родни Сэвидж, мастер совать нос в кишанпурские дела!» Он усмехнулся про себя.