В центре стола по бездонной черной поверхности летел галопом серебряный трубач — голова повернута и откинута назад, труба беззвучно взывает к балкам. Длинный хвост его жеребца стелился по ветру воображаемой скачки, доломан развевался за спиной. Он перепрыгивал через сломанную и опрокинутую пушку, со ствола и цапф которой свисали два мертвых артиллериста. За ним рвалась в атаку к славе победы Бенгальская иррегулярная кавалерия. Она и была славой победы, но сейчас ее здесь не было, не было даже в серебре — только вдохновлявший ее дух, отраженный в лицах сидящих за столом офицеров. Мальчишка-трубач скакал в одиночестве, также, как при Лашвари.[64]

Родни нагнулся вперед, всматриваясь в надпись на невысоком постаменте:

Слова расплывались — он читал их много раз, и он сосредоточился на алом пятне перед собой. Алое… это не Белл… должно быть, молодой Майерз, лицо у него тоже алое; скоро мальчик окажется под столом, захлебнувшись в сером с серебром море.

К одиннадцати он пил в передней гостиной бренди, окунувшись с головой в буйные игры, принятые на офицерских пирушках — запрыгивание на стену, петушиные бои, хай-кокалорум.[65] На газоне сияла луна, продолжал играть оркестр, и ушло все, кроме восторга опьянения, напряжения мышц и ощущения товарищества. Слуги, посмеиваясь, наблюдали за безумными всплесками их энергии.

Около полуночи разлетелось стекло, и в гостиной смешались вопли и грохот. Родни выбрался из-под груды тел, образовавшейся в результате очередного тура хай-кокалорума и закричал:

— Посмотрите-ка!

По гостиной на обезумевшей оркестрантской лошади скакал Эдди Хедж. Кобыла металась из стороны в сторону, опрокидывая столы и стулья. Хедж поднес к губам неизбежный охотничий рожок и оглушительно протрубил «Впе-е-еред!!!». Потом он завопил:

— Давайте, все по коням! Устроим ночную скачку с препятствиями!

— Молодец, старина Хедж! Наш Франт всегда что-нибудь придумает!

— По коням! Вперед, вы, ленивые собаки! Вперед! Вперед!

Охотничий рожок пронзительно трубил. Все, вопя и улюлюкая, вывалились на газон.

— Эй, постойте! Куда, к черту, мы поскачем?

— Понятия не имею, Вилли — какая раж…зница?

— Ха, слушайте все! Давайте вверх по Хребту до старого храма. Все знают? Потом вокруг баргаонского колодца — и назад.

— Ш-што? Шесь — шесть миль? Барабанщик, придержи эту чертову кобылу! Так! Аччха, чхор до![66] Господи, и пехота туда же! Ха-ха!

— Само собой, я с вами. Вы слыхали о кавалерийском офицере, который был так глуп, что остальные это заметили?

Родни хохотал над собственной шуткой до тех пор, пока по щекам не заструились слезы. К этому времени все уже были на лошадях, за исключением Сандерза и старого Нормана Госса, которые с веранды степенно наблюдали за ними. Музыканты хихикали в тени деревьев, из ветвей сердито выпорхнула вспугнутая шумом летучая мышь и, хлопая крыльями, полетела к луне. Для того, чтобы участвовать в играх в гостиной, все скинули мундиры с жилетами и отстегнули шпоры, у большинства рубахи были не заправлены в брюки. Гейган вообще потерял брюки, а кальсон на нем не было.

— Готовы, мудаки? Пошли!

По газону захлопали белые рубахи. Всей толпой они перемахнули через низкую ограду, и с воплями и криками устремились на север. Госс и Сандерз вернулись в гостиную. Тридцать семь музыкантов подобрали свои инструменты и снова начали играть для них двоих.

Сначала всадники скучились вместе. Они перекрикивались и издавали охотничьи вопли, будя офицеров и их жен, спавших на воздухе под москитными сетками. Стук копыт отражался от деревьев, высаженных вдоль шедших через военных городок дорог. Несколько минут спустя они пронеслись мимо лачуг на северной окраине городка, рядом с казармами Шестидесятого полка, и вылетели на открытую равнину. Здесь куча стала растягиваться в линию.

Всадники один за другим сворачивали к старому храму на Хребте. Лошади замедляли шаг. Родни скакал через залитые лунным светом поля и постепенно в чистый восторг его опьянения стали проникать трезвые соображения. Это было дьявольски опасно — поля были испещрены рытвинами, неогороженными колодцами, заброшенными тропами и широкими колючими изгородями. Он откинулся назад, пытаясь развеять густой туман в голове и сосредоточиться на верховой езде. Впереди смутно колыхались белые рубахи, словно призраки, спешащие назад на кладбище, заслышав крик петуха. В лицо, высушивая пот, бил кажущийся прохладным ночной воздух. Он пах лошадиным потом, седельной смазкой и славной индийской пылью. От мощных движений лошади в голове рассеивался туман и унималась скользящая тошнота в желудке. Он все еще молод и он не умрет, как Джулио, во всяком случае, пока. Он громко расхохотался над собственным безумием — счастье, что в такие ночи, как эта, никто не обязан был объяснять, почему он делает то, что делает. Родни вспомнил, что не видел молодого Майерза ни верхом на лошади, ни на веранде с Госсом и Сандерзом. Скорее всего, слуги найдут его под столом, когда начнут убирать посуду. Они отвезут его домой, передадут на руки ординарцу и сделают вид, что ничего не было. Именно так он сам когда-то вступил в Бенгальскую армию.

У баргаонского колодца он увидел, что его опережают только Хедж, Вилли ван Стингаард и Джимми Уоф. Он подумал, что не уронит ни чести полка, ни чести пехоты в целом, если сохранит это положение, когда по правую руку загремели копыта и мимо, ругаясь и горланя песню, пронесся Гейган. Он сорвал с себя рубаху и теперь скакал нагишом, в одних сапогах. Вдали все глуше и глуше трубил охотничий рожок.

Родни перешел на легкий галоп и стал осматриваться. Он был примерно в миле к востоку от городка, тогда немного левее должны были располагаться Бенаресские ворота Бховани. Пригнувшись к холке лошади, он увидел крыши, проступившие на фоне неба, и убедился, что был прав. Теперь в любое мгновение он мог оказаться в узкой выбоине дороги, бежавшей по полям от ворот. Привстав на стременах, он различил дорогу и различил, что по ней что-то движется. Луна освещала белые полотняные навесы запряженных буйволами повозок. Их было десять или двенадцать, вытянувшихся цепочкой, все — редкой четырехколесной разновидности, каждую тянут по четыре буйвола, причем ноздри ведущей пары буйволов чуть не упираются в задник едущей впереди повозки. Он ухмыльнулся, издал дикий вопль, и заставил позаимствованную у музыкантов лошадь перейти в галоп. У обочины дороги он пригнулся, сжал бока лошади коленями, и снова завопил. Лошадь подобралась и широким махом перескочила дорогу, буйволов, повозки и все остальное.

Чудовищная тень заслонила луну. Буйволы в первой повозке захрапели, стали биться об ярмо, и ринулись прочь с дороги. Они загремели по полю, волоча за собой подпрыгивающую и дребезжащую повозку. Родни, заливаясь смехом, поскакал следом. Как ни странно, погонщик не спал и сумел удержаться на своем месте. Он кричал на обезумевших буйволов, а повозка тряслась по неровному полю. Край поля густо зарос деревьями, и буйволы, стремясь увернуться от одного ствола, со всего размаху врезались повозкой в другой. Левое переднее колесо треснуло и слетело с оси. Ярмо сломалось, погонщика кинуло на рвущихся прочь быков, и повозка опрокинулась. Из нее высыпалось и раскололось на части с полдюжины деревянных ящиков и бочек. Сквозь полотняный навес пролетел человек, и, не переставая ругаться, растянулся среди подлеска.

Широкий столб лунного света пронизывал деревья и крохотными арками вспыхивал между кустами. Родни вгляделся — снаряды, и не цельные круглые ядра, а современные разрывные снаряды, похоже, для двенадцатифунтовой пушки.[67] Он быстро пригнулся. Рядом со снарядами из большого бочонка струился порох. Человек в подлеске поднялся на ноги и теперь лихорадочно искал что-то на земле. Хотя он был одет как небогатый горожанин, это был деван Кишанпура.