Леди Гариссон методично ела вкусные кушанья и запивала их венгерским вином; повар в бывшем доме князя Верхотурова был отличный, винный погреб, по-видимому, тоже.

Елчанинов почти ни к чему не прикасался, он очень устал в течение сегодняшнего утра, но есть ему вовсе не хотелось.

Эта усталость была не столько телесная, сколько нравственная. Да и в самом деле, ему приходилось переживать самые противоположные и разнообразные чувства.

После завтрака они все трое спустились к Варгину; тот спал глубоким сном; леди Гариссон сказала, что, если он проснется до вечера, ему лучше всего дать миндального молока, в случае же, если он будет жаловаться на головную боль, поставить к икрам горчичники. Затем она собралась уезжать, предупредив, что заедет сегодня вечером.

Она и Вера ушли, а Елчанинов остался вместе с Максимом Ионычем возле Варгина. Сюда ему, когда наступило время, и обедать принесли.

Сидеть Елчанинову было ни весело, ни скучно; карлик оказался довольно разговорчивым собеседником, и они незаметно проболтали с ним несколько часов.

Наступил уже вечер.

Вдруг послышались быстрые шаги и шуршанье женского платья. Елчанинов думал, что это леди Гариссон, но в комнату вошла Вера. Она была в шляпе и в накидке, очевидно, только что приехала откуда-то и прямо прошла сюда. Она была сильно взволнована и, не переводя духа, как вошла, опустилась на стул и заговорила:

– У меня есть к вам еще одна просьба! Ради Бога, не откажите исполнить ее!

– В чем дело?.. Что такое? – стал спрашивать Елчанинов, не видавший еще ее до сих пор в таком состоянии, в каком она была теперь.

– Представьте себе, – быстро начала Вера, – патер Грубер сегодня, уезжая, сказал мне, что он просит меня не ехать вечером в дом на Пеньках и что мне там быть сегодня нельзя! Как и почему, я не успела у него спросить, потому что он повернулся и ушел. Это меня сильно поразило, но, признаюсь, я думала, что ослышалась или не так поняла. Сейчас я была там, и меня не пустили. Я не знаю, я боюсь теперь, сердце у меня так и сжимается.

– Чего же вы боитесь? – спросил Елчанинов больше для того, чтобы постараться звуком своего голоса успокоить ее.

– Боже мой, – воскликнула Вера, – я не знаю, что они сделали с ним! Я боюсь, что с ним что-нибудь случилось и оттого не хотят пускать меня к нему!

– Что же может случиться?

Вера молча перевела взор на Варгина. Елчанинов понял, что она тревожится и говорит о маркизе, и понял также ее взгляд.

– Но ведь им нет причины иметь что-то против маркиза, – проговорил он опять. – С какой же стати они станут делать ему зло?

– Ах, разве можно знать причины, которыми они руководствуются? От них можно ожидать все – мало ли какие у них соображения! А каковы их поступки – мы, кажется, достаточно знаем теперь.

– Что же вы хотите, чтобы я сделал? – тихо произнес Елчанинов, предугадывая уже то, о чем она хотела просить его.

– Вы один можете узнать хоть что-нибудь сегодня же, сейчас! У вас есть ключ от входа в этот дом. Впрочем, я сама не соображаю того, что говорю... Не сердитесь на меня, но понимаете: ведь это единственная возможность узнать что-нибудь. Я не могу вам указывать, но если вы захотите, то сделаете! – и, понизив голос и глядя Елчанинову прямо в глаза, она добавила: – Для меня!

– Для вас! Для вас! – повторил Елчанинов, а у самого мелькало в мыслях:

«Обо мне она не заботится, а только думает о нем! Господи, за что же это?»

Должно быть, его лицо было очень жалко, потому что Вера вдруг пригляделась к нему и проговорила:

– Ах, если бы вы знали только!

– Как вы мучаетесь? – подхватил Елчанинов. – Знаю и могу понять, и потому прощаю вас!

Она отняла руки, в которые было спрятала свое лицо, и подняла голову.

– Делайте как знаете, – сказала она, – но только прощать вам меня не в чем!

Она встала и вышла, а Елчанинов остался, как был: как будто ничего не видя и не соображая. Бессвязные и неопределенные мысли вихрем крутились у него.

– Голубчик, золотой, что с вами? – услышал он возле себя писклявый голос карлика.

Елчанинов очнулся и огляделся. Карлик стоял перед ним и теребил его своей маленькой ручкой за рукав, заглядывая на него снизу ласковыми, соболезнующими глазами. И сморщенное лицо его было такое славное, доброе!

«А он хороший человек!» – подумал Елчанинов, успевший уже сдружиться с карликом во время их сегодняшней беседы. Да и раньше, с первого же раза, он почувствовал к Максиму Ионычу безотчетное расположение. «Сказать разве ему все, сейчас?» – мелькнуло у негр, и губы его, словно помимо его воли, шевельнулись и сказали все одним словом:

– Ах, Максим Ионыч! Я люблю ее!

– Об этом-то я давно догадался, сударь! – просто и откровенно заявил карлик. – Слава Богу, видал на своем веку людей, знаю, каково у них это чувство.

Про людей, которых он видал на своем веку, Максим Ионыч говорил так, словно сам был не человек, а какое-то постороннее существо, наблюдавшее и жалевшее этих людей.

– Вот что, сударь! – продолжал карлик, закладывая одну руку за спину, а другой рассудительно размахивая в воздухе. – Полюбить-то вы мою Верушку полюбили, а подумали ли о том, что может ли быть крепка такая любовь? Ведь вы и знакомы-то с ней, с Верушкой то есть, всего без году неделя; как же вы можете так уж уверенно сказать, что любите по-настоящему, а не попросту это у вас молодая кровь играет, или, как по-светскому говорят, амурная блажь приключилась?

– Ах, Максим Ионыч, – улыбнулся Елчанинов, – говорят тоже, что для того, чтобы полюбить, одной секунды довольно, а разлюбить – и в целую жизнь не разлюбишь!

Карлик вдруг расставил обе руки, закинул голову и захохотал.

– Ловко сказано, господин офицер! Ловко сказано! Что хорошо, то хорошо! Ничего не могу возразить против. А все-таки вы проверьте себя хорошенько, насчет этой амурной блажи подумайте да Богу, Богу помолитесь, господин офицер!

– Ни проверять мне себя нечего, – уныло опустив голову, возразил Елчанинов, – ни Богу молиться не о чем! Все равно нет мне никакой надежды; вы-то знаете, я думаю, что она любит этого маркиза, бывает у него, значит, ведет себя, как его невеста. У них, видно, все уже решено, да и любит она его сильно!