Итак, мы вынуждены констатировать, что на военном поприще Петр Алексеевич тоже не сильно преуспел. А как у него складывались отношения с религией, являющейся становым хребтом всех традиционных обществ? Увы, даже здесь Петр предпочитал рубить сплеча. Царь повелел, что по примеру всех христианских народов лета отныне следует считать не от сотворения мира, а от Рождества Христова, поэтому новый 1700 год должен начинаться не с первого сентября, как это было принято раньше, а с «первого генваря». Разумеется, Петр не мог удовлетвориться голым указом — праздник должен был всколыхнуть всю Россию. Сама по себе реформа календаря, вполне к этому времени назревшая, едва ли могла встретить сколько-нибудь серьезное противодействие даже со стороны церковных иерархов: будучи людьми неглупыми и прагматичными, они не могли не понимать, что их власть на глазах усыхает. Но неуемному Петру простой лояльности было мало — великая забава должна закружить всех. Если уж рубить — так под самый корень: не для того ли создавался кощунственный Всешутейший и всепьянейший собор? Послушаем Алексея Толстого: «Царь с ближними и князем-папой, старым беспутником Никитой Зотовым, со всешутейшими архиепископами, — в архидьяконской ризе с кошачьими хвостами, — объезжал знатные дома. Пьяные и сытые по горло, — все равно налетали, как саранча, — не столько ели, сколько раскидывали, орали духовные песни, мочились под столы. Напаивали хозяев до изумления и — айда дальше. Чтобы назавтра не съезжаться из разных мест, ночевали вповалку тут же, на чьем-нибудь дворе. Москву обходили с веселием из конца в конец, поздравляли с пришествием нового года и столетнего века».

Стоит ли удивляться, что посадские люди, тихие, богобоязненные и воспитанные в совершенно других традициях, смертельно страшились высунуться со двора? Так что забавник на троне по праву заслужил все свои прозвища: в народе про царя говорили, что он подкидыш, враг народа, оморок мирской, антихрист и бог знает что еще. Если бы Петр ограничился шутейными потехами, дело, быть может, удалось бы спустить на тормозах. Но это было не в правилах царя-реформатора — «в моем государстве нет первых и вторых — есть я и все остальные». Русская Православная Церковь, и до того изрядно придавленная самодержавной властью, была окончательно взята к ногтю и потеряла остатки самостоятельности. По указу от 1705 года, архиереи, принимая кафедру, клялись и божились, что «ни сами не будут, ни другим не допустят строить церквей свыше потребы прихожан». Излишне говорить, что необходимый минимум устанавливался самим Петром. Царь подробнейшим образом расписал штаты священников и монастырских служащих, сверх которых строго-настрого воспрещалось рукополагать священников и постригать монахов. Запретив монахам держать в кельях перья и чернила и писать что бы то ни было (во избежание крамолы), Петр озаботился развитием ремесел: «А добро бы в монастырях завести художества, например дело столярное». Церковная реформа постепенно набирала обороты. Решительно ликвидировав патриаршество, Петр, как рассказывают, в ответ на просьбу архиереев дать им нового патриарха бросил на стол кортик и, хватив пудовым кулачищем по столу, рыкнул: «Вот вам патриарх!» А в январе 1721 года открылся Святейший Синод — насквозь бюрократическое и откровенно светское учреждение, призванное отныне заниматься церковными делами, после чего церковь автоматически превратилась в заурядный придаток государственной машины и стала стремительно терять свой авторитет в народе.

Обращение Петра с церковными иерархами (о всешутейших забавах царя мы вообще умолчим) почти не оставляет сомнений в том, что первый российский император был человеком неверующим. Косвенным аргументом в пользу этой точки зрения может послужить его поведение в Англии, когда на словах продекларировав свою приверженность православию, Петр запросто принял причастие по англиканскому образцу. Откровенно говоря, автор этих строк не считает атеизм Петра большим грехом — более всего его изумляет петровская непоследовательность. Играя на руку столь неуважаемой им православной церкви, царь преследовал старообрядцев куда более жестоко, чем, например, его отец Алексей Михайлович. При Петре с них стали брать особый двойной налог, а знаменитую бородовую бляху предписывалось постоянно носить на груди (по периметру шла надпись «Борода лишняя тягота»). А чуть позже всем старообрядцам было приказано носить на спине специальные желтые лоскуты — вам это ничего не напоминает, уважаемый читатель?

Учитывая религиозную индифферентность Петра, было бы естественно предположить, что он не станет ввязываться в конфессиональные дрязги. Но события повернулись по-другому: Петр объявил войну староверам не на жизнь, а на смерть. По всей видимости, причины царской нетерпимости коренились отнюдь не в особенностях вероисповедания, которые Петру были по большому счету до лампочки. Дело заключалось в другом: старообрядцы являлись весомой политической силой, на дух не приемлющей петровских преобразований. Если бы на месте Петра находился разумный и взвешенный политик, он непременно постарался бы найти точки соприкосновения с оппозицией. Но не таков был Петр — «держать и не пущать» были альфой и омегой его внутренней политики. Кто не с нами, тот против нас… В результате трудолюбивые и грамотные старообрядцы побежали из России, что не лучшим образом отразилось на экономическом состоянии страны, и без того дышащей на ладан.

Давайте оставим в покое высокие материи. Богу отдадим богово, а кесарю, как это водится, оставим кесарево. Беда в том, что даже в кесарских устремлениях Петра без труда обнаруживается откровенный шизофренический подтекст. Царь вникал во все. Иные из его указов достойны пера какого-нибудь заштатного полицмейстера. Например, жителям Петербурга строжайшим царским распоряжением запрещалось «ездить на невзнузданных лошадях и выпускать со дворов без пастухов коров, коз, свиней и других животных». Мелочная петровская регламентация способна поразить самое богатое воображение. Процитируем Александра Бушкова: «Предписывалось ткать холсты только определенной ширины, под страхом каторги запрещалось выделывать кожу для обуви дегтем, употребляя для этого ворвань (не иначе, сие мудрое распоряжение было продиктовано казенными монополиями, взявшими под свое крыло основательный перечень товаров первой необходимости. — Л. Ш.), жать было приказано не серпами, а „малыми косами с граблями“, уничтожить окошки для выливания воды в бортах судов, заменив их помпами; жителям Петербурга запретили пользоваться гребными лодками и предписали обзавестись парусными (причем до мельчайших подробностей указывалось, как их красить и чинить). Печи предписывалось ставить не на полу, а на фундаментах, потолки непременно обмазывать глиной, крыши крыть не досками, а черепицей, дерном или дранкой, могилы для умерших устраивать по единому утвержденному образцу, живым обязательно ходить в церковь по праздникам и воскресеньям, а священникам — „во время литургии упражняться в богомыслии“». И после этого мы осмеливаемся ставить лыко в строку Михаилу Евграфовичу Салтыкову (который Щедрин)? О каком гротеске здесь можно вести речь? Самое что ни на есть физиологическое бытописательство…

Религия, военное дело, экономика, Северная Пальмира, задыхающаяся в гнилых испарениях финских болот… Да разве об этом следует говорить в первую очередь? «Начало славных дней Петра мрачили мятежи и казни». Разве не он настежь распахнул окошко, и живительный сквозняк, повеявший с благословенного Запада, выдул без остатка затхлый воздух Московского царства из приземистых теремов? Разве не царь Петр, не щадя живота своего, попытался привить к российскому дичку пышную розу западноевропейской культуры? Ведь он же хотел как лучше — рубя головы, рукосуйничая и обривая упрямых бояр, он всемерно смотрел в будущее. Разве его вина, что получилось как всегда? Разберемся.

Прежде всего: никакой такой особенной «культуры» Петр из Европы не привез. Да он и не ставил перед собой такой задачи — все петровские заимствования носили сугубо технологический характер. Побольше пушек, побольше кораблей, побольше современных ружей и гранат, побольше иностранных специалистов, разбирающихся в тех же пушках, гранатах и кораблях… Внешние приметы цивилизации, вроде голландского платья, поголовного брадобрития или табакокурения, были только фоном военно-технического перевооружения российского государства. Все петровские нововведения были подобны легчайшей ряби на поверхности неподвижных российских вод; глубины народной жизни остались непотревоженными. Для чего попусту ломать копья? Французский куртуазный роман аббата Талемана — «Езда в остров любви» — увидел свет в русском переводе только в 1760 году. Это было первое переводное художественное произведение — при Петре переводились исключительно учебники по артиллерийскому и морскому делу.