Говорят, что в эти годы вымерла треть населения России, а из 250 тысяч москвичей в живых осталось не более 130 тысяч. Режим Бориса Годунова отсчитывал последние дни. Царем были недовольны решительно все. Люди знатные и родовитые оскорблялись тем, что на Московский престол сел потомок татарина, а в народе крепло убеждение, что правление Годунова не благословляется Небом. «Казни египетские», обрушившиеся на русскую землю, не оставляли сомнений, что Бог окончательно отвернулся от несчастной Руси.

Слухи о том, что царевич Дмитрий жив, начинают гулять по Москве еще в 1598–1600 годах. В 1601 году чудом воскресший царевич объявляется в Речи Посполитой, а в 1604 в Москве уже не таясь говорят, что агенты царя Бориса на самом деле убили в Угличе подставного царевича, а настоящий, которому заботами добрых людей удалось спастись, идет из Литвы добывать родительский престол, по праву ему принадлежащий. Когда Годунову доложили, что в Польше объявился человек, называющий себя Дмитрием Ивановичем, чудесно спасшимся сыном Ивана Грозного и Марии Нагой, царь Борис отреагировал незамедлительно. Под предлогом борьбы с моровым поветрием на литовской границе поставили крепкие заставы, а страну наводнили шпионы, старательно вынюхивающие, не говорят ли нехорошего против Бориса. Свидетельствует Н. И. Костомаров: «Обвиненным резали языки, сажали их на колья, жгли на медленном огне или по одному подозрению засылали в Сибирь, где предавали тюремному заключению. Борис становился недоступным, не показывался народу».

Но помогало это плохо — популярность Бориса в народе стремительно падала. Вдобавок в Москву приходили тревожные известия, что под знаменами Дмитрия собирается ополчение и буквально со дня на день надо ожидать вторжения Самозванца в московские пределы. Понимая, что промедление смерти подобно, Борис обратился за советом к патриарху Иову. Так была сфабрикована легенда, согласно которой Самозванец — это вовсе не Дмитрий, а бежавший еще в 1602 году из Чудова монастыря монах Григорий Отрепьев, некогда служивший секретарем у патриарха Иова. До поры до времени власти не решались заявлять об этом во всеуслышание, а предпочитали исподволь распространять в народе слух о беглом монахе. Но когда Лжедмитрий в октябре 1604 года пересек границу Московского государства, а русские города стали сдаваться ему один за другим, Борис решил сделать, так сказать, официальное заявление. Щекотливое дело поручили послушному патриарху, и он обнародовал грамоту, в которой говорилось, что обманщик, называющий себя царевичем Дмитрием, есть не кто иной, как беглый монах Гришка Отрепьев. При этом патриарх ссылался на свидетельские показания трех бродяг, а также доводил до сведения православной публики, что он со священным Собором проклял Гришку и всех его соучастников. Но положения это не спасло. Отношение к Борису и патриаршей грамоте было в народе весьма и весьма скептическим. Н. И. Костомаров пишет: «Насчет проклятия говорили: „Пусть, пусть проклинают Гришку! От этого царевичу ничего не станется. Царевич — Дмитрий, а не Гришка“».

Сделаем небольшое отступление. В дореволюционной российской и советской историографии отношение к личности первого Самозванца всегда было очень прохладным. Его называли польским ставленником, говорили о тайном принятии Лжедмитрием католичества и, разумеется, ни на грош не верили в его подлинность. Даже в современных учебниках по истории нередко можно прочитать, что Лжедмитрий I был беглым монахом Гришкой Отрепьевым, а уж если речь заходит о его царском происхождении, эти слова неизменно берутся в кавычки. Скажем сразу же и без обиняков: кем на самом деле был этот человек, точно не установлено до сих пор. Но зато вполне определенно установлено другое: уж кем-кем, а Григорием Отрепьевым он не мог быть ни при каких условиях. Сие весьма убедительно показал еще Н. И. Костомаров. К вопросу о подлинности первого Самозванца мы еще в свое время вернемся, а пока отметим, что версия Дмитрия-Отрепьева идет прямиком от Годунова, и историкам это прекрасно известно. Неужели можно хотя бы на мгновение допустить, что царь Борис, неуверенно сидящий на Московском троне, будет настаивать на подлинности Дмитрия?

Давайте вспомним, при каких обстоятельствах впервые заговорили о Самозванце, а попутно развенчаем несколько дежурных исторических мифов. Вопреки расхожему мнению, названный Дмитрий впервые объявился отнюдь не в Польше и даже не в Литве, а в самых что ни на есть русских землях — на Киевщине. Правда, Литва и Западная Русь входили в то время в состав федеративного государства под названием Речь Посполита, но это предмет отдельного разговора. На непростых русско-польско-литовских отношениях мы чуть подробнее остановимся в следующей главе, а в данном случае нас интересует только лишь география: где, когда и каким образом Самозванец впервые заявил о себе? Это событие произошло в 1603 году в имении всесильного магната Адама Вишневецкого, где будущий царевич Дмитрий числился одним из работников (поступил в «оршак», то есть придворную челядь князя, как свидетельствует Н. И. Костомаров). Правда, тот же Костомаров рассказывает, что за некоторое время до этого молодой человек, представившийся впоследствии сыном Ивана Грозного, учился в арианской школе на Волыни, но это обстоятельство мы спокойно можем опустить, потому как особых амбиций он в ту пору, очевидно, не обнаруживал. Не случайно Костомаров так и пишет: «назвавшийся впоследствии».

Итак, что мы имеем в итоге? Назвавшийся царевичем Дмитрием загадочный молодой человек сначала служит у Адама Вишневецкого, потом переезжает к его брату Константину, тот знакомит его с собственным тестем — Юрием Мнишеком, в результате чего юноша без памяти влюбляется в одну из его дочерей, Марину. Это то немногое, что мы знаем наверняка. Все остальное — от лукавого: домыслы, версии и реконструкции, более или менее убедительные. При каких обстоятельствах Дмитрий открылся Вишневецким, в точности неизвестно. По одной версии, это произошло в бреду, во время его болезни, а по другой — Дмитрий прямо сказал Вишневецким, кто он такой на самом деле. Но все это не суть важно. Самое удивительное, что Вишневецкие — богатейшее семейство Речи Посполитой, люди, мытые-перемытые в семи водах, — сразу же ему поверили. Причем их даже трудно заподозрить в каких-либо корыстных соображениях. В деньгах они, ясное дело, не нуждались. Между прочим, Самозванец, раздававший направо и налево с легкостью необыкновенной соблазнительные обещания, Вишневецким не посулил ничего. Тем не менее они приняли его сторону безоговорочно. Поэтому вполне можно допустить, что союз был заключен по идейным соображениям.

А вот у Юрия Мнишека корыстный интерес, вне всякого сомнения, был. Юрий слыл крайне нечистоплотным и неразборчивым в средствах человеком и присосался к Самозванцу как клещ, не веря ему, конечно же, ни на грош. Дмитрий обещал жениться на его дочери Марине, отдать ей во владение Новгород и Псков и выплатить немалые долги самого Мнишека. В марте 1604 года названного Дмитрия привезли в Краков и представили польскому королю Сигизмунду. Рассказывают, что Самозванец пообещал королю посодействовать в приобретении шведской короны и возвратить польской короне Смоленск и Северскую землю. Н. И. Костомаров пишет, что Сигизмунд объявил, что верит ему, и даже вроде бы выделил Дмитрию 40 тысяч злотых. Вот последнее крайне сомнительно: положение короля было стабильным, и портить отношения с Москвой из-за шляхетских амбиций ему было решительно незачем. Очень многие польские аристократы не верили Дмитрию и не одобряли действий короля, так что он вряд ли осмелился бы на открытую поддержку Самозванца. В частности, гетман Ян Замойский, человек весьма влиятельный, говорил, что «кости в игре падают иногда и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести и вред нашему государству». При этом надо заметить, что польская родовитая шляхта — это не боярские холопы государевы на Москве, и король к их мнению не мог не прислушиваться.