«Дионисий сын Дионисия афинянину Никерату. Радости тебе. Когда ты прочел Эпитафий нашему покойному отцу, мы выразили желание видеть тебя в классической трагедии, когда пройдет время траура. Государственные заботы и курс наук вынудили нас это отложить. Теперь, когда наш курс закончен и у нас появилось свободное время, Городской Театр представит в девятый день месяца Карнейос „Вакханок“ Эврипида с тобой в качестве протагониста. Всех остальных актеров ты можешь выбрать сам. Хор уже готовится, очень приличный хор. Хорегом выступает Филист. До свидания.»

Я прочел еще раз. Во дворе возникло какое-то шевеление; это был свежий конь курьера; ждали моего ответа.

Я закрыл ставни и бросился обратно на смятую постель. В комнате пахло дыней, вином и потом. В бутыли оставалось еще три четверти; я потянулся за ней, но положил назад. Вино не поможет мне думать.

В Сиракузах дорийский календарь; я пытался сообразить, что это за месяц Карнейос. Должен быть следующий, наш Метагейтнион. Девятое через пятнадцать дней, для репетиций времени в обрез.

Ну зачем я сюда приехал? думал я. У меня была работа, друзья, нормальная жизнь; дома я знал, на каком я свете. Почему тысяча актеров просто занимается своим делом, а на меня навалился этот выбор, рвущий меня пополам? Что я сделал не так? Какого бога оскорбил?

Не Диониса. Вот он, через смертного тезку своего, приглашает меня играть его самого в одной из величайших ролей классической трагедии; не какой-нибудь «бог из машины», а центральная роль, вокруг которой всё действие развивается. Я вспомнил, как наш молодой Филант задерживался возле каждого алтаря со щепоткой ладана или гроздью винограда. Кто говорит, что боги не ценят жертвоприношений от людей? После нашего представления он сразу же вышел бы на вторые роли. А если Менекрат сыграет царя Пентея, то сыграет блестяще — после его Ипполита я в этом не сомневался — и будет устроен на всю оставшуюся жизнь. Родственники предоставят ему почетное кресло, и Теор при его приближении будет вставать.

Дионис благословляет верных слуг своих… Ладно, хватит о Дионисе.

Мухи жужжали вокруг дынной корки; а я лежал — руки под головой — и разглядывал какого-то жука на перекладине под потолком. Долго лежал. Наконец поднялся и раскрыл шкатулку с маской, стоявшую на столе. На этот раз она была у меня с собой.

Я поставил маску на подушку, вертикально, а сам лег напротив нее, опершись подбородком на ладони. Маска смотрела на меня; и взгляд ее был не пустым, как в последнее время в Афинах, а каким-то тайным, Дельфийским. Он ни на что не отвечал, только вопрошал. «Разве ты не тот Никерат, сын Артемидора, который сказал любимому и почитаемому человеку „Я выберу бога а не тебя“? Ну так и выбери меня, если сможешь меня обрести. Курьер ждет, и я тоже…»

— Феб, — ответил я. — Ведь тебя называют Провидцем; ты ж понимаешь, что всё то значит. Это триумфальная песня Филиста. Диона отстранили от власти. Стоя перед тобою, я обещал, что не подведу его. Могу ли я теперь подпевать Филисту?

— Да, воистину, узы дружбы священны… — Маска смотрелась торжественно, как в храме. — Особенно узы гостеприимства.

— Ты имеешь в виду Менекрата? Да, Владыка, я знаю, я должен обоим. Что мне делать?

— Как правило, люди просчитывают цену.

— Цену чего? Я в любом случае много не потеряю. Если стану играть, то получу прекрасную роль с отличным гонораром и сохраню любовь свой труппы. Если нет — могу вернуться в Афины и сказать, что отверг тирана. Все восхитятся; кто-нибудь предложит мне ведущую роль, чтобы за стойкость вознаградить; к тому же, участие популярного протагониста помогает пьесе победить… А расплачиваться будут другие: Дион, Менекрат…

— Так кто ж теряет больше?

— Все теряют.

— А ты что — бог, соразмерять потери?…

— Аполлон, — сказал я, — мы начинаем разговаривать стихами, а это не пьеса.

— Правильно говоришь. Ну так что? Ты меня просишь помочь тебе выбрать кого-то из друзей? Но ты сказал, что выберешь меня.

Я больше не мог выдержать его взгляда и опустил голосу на скрещенные руки. Не для того, чтобы плакать. Это можно и потом. Курьер всё еще ждет… Наконец я сказал:

— Теперь моя очередь тебя спросить: я что — бог?

Он ответил голосом Спевсиппа:

— Мы все пришли из света, Нико. Одни души это помнят, другие нет.

— Дион помнит; по крайней мере, так они говорят с Платоном. Справедливость, и достойную жизнь.

— Они помнят свою долю… — Солнечный луч пробился через ставни на подушку рядом с ним, и лицо его изменилось в отраженном свете; казалось, он улыбается. — А ты, Нико? Что помнишь ты?

И вдруг у меня перед глазами возник театр в Фигилее, который я видел через эти самые глазницы. Я ощутил на голове горячий золотой парик, пахнущий Мидием; и лиру в руке; и собственную молодость, бившуюся во мне, словно крылья; и услышал слова, звучавшие тогда над опустевшим полем боя. И сказал, вслух:

— Много различных личин примеряют великие боги,

Разными судьбами волю свою исполняют они…

Где-то в горах, далеко, пела дудочка пастуха. Теперь Фигилея ушла; я слышал, как замирают афинские флейты и удаляется хор за сценой, оставляя в сердце тишину.

— Ну? — сказал бог нетерпеливо. — Так заключительные слова «Вакханок» ты помнишь, иного я и не ждал. А больше ничего? — Он явно собирался сказать что-то еще, я ждал. — Мне помнится, Никерат, когда ты в последний раз был в театре и смотрел эту пьесу, ты сказал юноше, сидевшему рядом, одну интересную вещь. Он особенно не прислушивался, потому что ты не любви к Эврипиду в нем искал. А вот я случайно услышал. Не помнишь? «По-моему, Фринон, Эврипида можно играть не везде. Иногда он страстно отображает уже отжившие вещи: войну, современных ему олигархов и демагогов, или тот старый скандал, когда спартанцы Пифию подкупали; и тогда он сам начинает злиться, вместо того чтобы оставить правосудие природе вещей, в чем и состоит трагедия в конечном итоге. Уже в „Троянках“ он поднялся над этим; но в „Вакханках“ он роет гораздо глубже, до какой-то глубинной трещины в наших душах, где начинаются все наши беды. Привези эту пьесу куда угодно, даже к людям, которые еще не родились, или почитают других богов, — или вообще никаких богов не знают, — и она их научит познавать себя.»

Было тихо. Он подождал немного, потом добавил голосом, холодным, как вода:

— Ты отказываешься от этих слов?

— Нет, Владыка.

— Всего хорошего, Никерат. — Маска погасила глазницы. — Я всё сказал.

11

Едва вернувшись в город, я пошел к Филисту. Он был общителен, оживлен, деловит; и прекрасно понимал, что от него требуется как от хорега. Очевидно, моя работа на Диона оставалась тайной; это была вполне обычная встреча со спонсором. Он был очень корректен: знал, что причитается и его рангу, и моему положению, так что не спорил и не пытался учить меня моему делу. Будь он чужестранцем в чужом городе, я бы возвращался домой вполне довольным. А так — не мог отделаться от мысли о том, как легко он нашел оружие против Диона: простейший трюк, доставить удовольствие полезному человеку, на которого тебе наплевать.

В труппе теперь меня готовы были на руках носить, как жену старшего сына, которая наконец-то наследника родила. Когда я еще размышлял над письмом в Гелоре, они уже узнали о курьере. Менекрат мне рассказал, остальные почти что на коленях к нему приползли, чтобы он меня уговорил. Ну, он-то знал меня лучше, потому воздержался. А когда я сказал, что буду играть, — лица у ребят стали такие, словно им амнистию объявили от Карьеров. Мне пришлось напиться с ними, чтобы прежние отношения сохранить.

Но меня никак не оставляла мысль, что я должен повидать Диона. Не для того, чтобы извиняться перед ним; никакого обещания я не нарушил; наоборот, еще тогда объявил, что буду делать то самое, что делаю сейчас. Но я хотел сказать, что мне очень жаль переходить ему дорогу даже ради бога, которому служу, и что во всём прочем он может по-прежнему полагаться на меня. Но я никогда не произносил его имени, чтобы пройти через ворота; и ни в коем случае не должен этого делать, если у него могут возникнуть какие-то поручения ко мне. Конечно, можно было бы пойти к нему сразу от Филиста, который тоже жил в Ортидже; но мне показалось, что Филист окружен шпионами, и кого-нибудь из них он мог послать последить за мной.