Что до меня, то я роялист, и ненавижу республиканцев — скорее, анархию и атеизм, которые они насаждают. Но что можем мы, настоящие тосканцы (если отделить их от тосканцев габсбургских), противопоставить такой силе? Так что будем надеяться, что ветер вскоре переменится.
Простите меня за столь долгую речь, я подхожу к концу. Хочу лишь сказать, — теперь он говорил с неудержимой энергией, — что хотя я и вынужден менять курс, я считаю вас храбрым человеком — одним из тех, кто, согласно вашей островной традиции, скорее умрет, чем свернет со своего пути. Еще мне встретилась отважная женщина, — он указал на маркизу, — она тоже из таких людей. Хотя ее воспитали в семейных традициях, отличных от ваших, они почти так же строги. Так что, друг мой, пока ветер не переменится вновь, я забуду обо всем, что произошло сегодня.
— Спасибо, — сказал Рэймидж. Ответ казался не совсем соответствующим случаю, но ничего более подходящего в голову ему не пришло.
Глава 12
Из-за лунного света, порождающего мозаичное переплетение теней, трудно было оценить расстояние до берега, но насколько Рэймидж мог судить, они находились в полумиле от Пунта-Ливидония.
— Вам удобно? — шепотом спросил он у девушки по-итальянски.
— Да, спасибо. А ваш фрегат приплывет?
— Надеюсь. Разве мы не заслуживаем немного удачи?
— Конечно. Постучите по железу.
— Лучше по дереву.
— Почему?
— Мы в Англии стучим по дереву, а не по железу.
Он заметил, как она потянулась к доскам решетки настила, на которых лежала. Взяв ее руку, лейтенант поднес ее к металлу румпеля.
— Это сойдет за железо, — сказал он.
Моряки, негромко переговаривающиеся между собой, казались совершенно безмятежными, наслаждаясь текущим моментом и предоставив грядущее судьбе. Если бы только Рэймидж также верил в правильность своих расчетов, как они… Теперь, когда гичка была здесь, ему в голову лезли десятки причин, почему фрегат может не прибыть.
— Могу я задать вам вопрос, если буду говорить шепотом? — раздался тихий голос девушки.
— Конечно, — ответил он, наклоняясь поближе.
— А ваши родители, где они сейчас?
— В Англии, живут в родовой усадьбе в Корнуэлле.
— Расскажите мне о своем доме.
— Он называется Блейзи-Холл. Когда-то там было аббатство. — Не очень тактичное замечание по отношению к католичке.
— Монастырь?
— Да. Генрих VIII конфисковал у католической церкви обширные земельные владения и роздал или распродал их своим фаворитам.
— Ваша семья была в числе его фаворитов?
— Полагаю, что так. Это было очень давно.
— Значит ваш дом — нечто вроде палаццо?
Как сможет он описать тот искрошившийся камень в окружении раскидистых дубов, то буйство красок в цветниках, за которыми с такой любовью ухаживает его мать, то чувство покоя, ту потертую, но такую уютную мебель, итальянке, привыкшей к бездушной роскоши тосканских имений и дворцов, которым не дано никогда стать домом из-за недостатка удобной мебели и избытка гордыни владельцев? Всю меру этих затруднений подчеркивал факт, что английский — один из немногих языков, в котором есть слово «дом», обозначающее именно ощущение родного очага, а не просто жилую постройку.
— Об этом нелегко рассказать. Вам стоит пожить там с моими родителями и увидеть все самой.
— Да. Эта идея слегка пугает меня. Ваш отец, должно быть, слишком стар, чтобы ходить в море?
— Нет. Он… Я объясню вам все позже, когда будет время. Тут замешана политика: был трибунал, и теперь отец не пользуется доверием правительства.
— Это сказывается и на вас?
— В каком-то смысле, да. У отца много врагов.
— И через вас они стараются уязвить его?
— Именно. Думаю, это вполне естественно.
— Привычно, — заявила она с неожиданной горечью в голосе, — но вряд ли естественно.
— Вы не помните меня в ту пору, когда были маленькой девочкой?
— Нет. Правда, иногда мне кажется, что я припоминаю ваших родителей и вас — маленького мальчика, очень застенчивого, но в другой раз мне кажется, что ничего этого не было. А вы меня помните? — осторожно поинтересовалась она.
— Вас — нет. Я помню девчонку, которая из-за ее проказ больше походила на мальчишку.
— О да, могу себе представить. Матери ужасно хотелось сына, она воспитала меня так, словно я родилась мальчиком: я каталась на лошади не хуже своих кузенов, занималась стрельбой, фехтованием, и вообще чем только не занималась. И мне это нравилось.
— А сейчас?
— Сейчас другое дело. После смерти матери на меня легла ответственность за пять обширных имений и более чем тысячу человек — в одночасье я сделалась маркизой. Каждое утро мне приходится заниматься деловыми вопросами, и быть molto serio, а каждый вечер — политическими, и быть molto sociale. Больше никаких поездок на лошадях, разве что в карете с форейтором, никаких …
— Не говорите: «Никаких пистолетов»!
— Ну, это было первый раз за несколько лет. Я напугала вас?
— Да, правда, я больше всего боялся, что вы не знаете, как с ним обращаться. А почему владения перешли вам, а не кому-нибудь из кузенов?
— Есть некий древний закон или указ: если нет наследника по мужской линии, наследование производится по линии женской, до тех пор, пока не появится наследник. Если я выйду замуж…
Рэймидж коснулся ее рукой, прося замолчать: кто-то из моряков указывал на что-то справа по борту. Повернувшись, Рэймидж заметил на фоне моря несколько расплывчатых темных пятен. Они были слишком большими и двигались слишком размеренно, чтобы спутать их с дельфинами — этими любителями поиграть и попрыгать, словно дети, которых впередсмотрящие часто принимают за небольшие суда. Но не исключено, что это рыбаки, возвращающиеся в порт после дневного промысла.
— Пять шлюпок, сэр, — прошептал Джексон. — Битком набиты людьми и весла обмотаны. Думаю, это они, сэр!
— Ребята, готовьсь! Мы пересечем их курс: спокойно… А теперь весла на воду, дружно…
Наступил самый ответственный момент: нужно привлечь внимание людей на шлюпках, не подняв тревоги на берегу. Краткий оклик, относящийся к типично английским выражениям — вот что нужно, решил Рэймидж.
Сколько еще до них? Ярдов пятьдесят, а до пляжа как минимум пятьсот. Лейтенант встал и сложил руки рупором, чтобы звук не растекался.
Эге-гей! Придержите-ка лошадей на минутку!
Шлюпки продолжали двигаться с той же скоростью. А вдруг это патрульные шлюпки с французских кораблей, направленные охранять гавань и полные французских солдат? Окликнуть их еще раз? Но залп из сотни мушкетов, если не брать в расчет шлюпочные орудия, да на таком расстоянии…
— Эгей, там! — повторил Рэймидж, — мы — спасшиеся с британского корабля. Эгей, вы знаете флаг «восемь-восемь»?
Это был кодовый номер «Сибиллы». При необходимости обозначить себя фрегат поднимал флаги с этим номером, и любой, у кого есть сигнальная книга, мог найти его название в списке.
— Назовите свой корабль! — потребовал голос с первой шлюпки.
— «Сибилла».
— Сушите весла, ребята, и только попробуйте выкинуть какой-нибудь трюк.
Рэймидж смотрел, как шлюпки повернулись и разошлись веером: старший офицер явно дал приказ зайти с разных направлений, чтобы избежать ловушки.
— Делай, что велят, Джексон, — приказал лейтенант, — и не молчи!
— Стойте, дети мои, — воскликнул американец, — Сушите весла. Весла в шлюпку. Да пошевеливайтесь, а то адмирал оставит вас без грога.
Рэймидж усмехнулся: Джексон говорил с акцентом настоящего кокни, так что ни один английский морской офицер не догадается о подлоге.
Через несколько минут к их борту подошла одна из шлюпок. Гребцы затабанили, тормозя, а офицер скомандовал морским пехотинцам приготовить мушкеты.
— Пусть встанет тот, кто нас окликнул.
Рэймидж поднялся.
— Лейтенант Николас Рэймидж, бывший с «Сибиллы», вернее, с бывшей «Сибиллы».