Через двадцать минут они достигли середины впадины, а значит, находились в самой сердцевине гряды. Справа находился Спадино, а слева — более близкий и высокий пик Спаккабеллезе. Тропа пошла вниз и поворачивала налево, следуя подножью Спаккабеллезе и через несколько сот ярдов они уже пробирались между высокими стенами террас, напоминавшими лабиринт, а то там то тут, на причудливых нагромождениях камней и скал, показывалась голова ящерицы, уже приобретшей коричневатый осенний наряд, пристально следящая за ними немигающими глазами-бусинками.
Внезапно стены по обоим сторонам закончились, и путешественники оказались прямо перед расстилавшейся под ними равниной, идущей параллельно хребту, на котором они стояли сейчас. Зрелище было захватывающим: за долиной виднелся другой горный хребет, а за ним еще несколько, причем каждый выше, чем предыдущий, так что ландшафт, с его гребнями и впадинами, напоминал застывшие в камне волны, стремящиеся к подножью горы Монте-Арджентарио.
Справа, посередине ближайшей к ним гряды, виднелась высокая, узкая прямоугольная башня, напоминавшая поставленную на попа узкую коробку. Вот еще одно звено, подумал Рэймидж, в цепи сигнальных башен, опоясывающих Арджентарио и замыкающихся на крепость Филиппа Второго, расположенную в самом Санто-Стефано. Крепость эта, размещенная вдали от побережья, была, без сомнения, построена именно как центральный пункт для оборонительных сооружений западного берега, окружавших ее полукольцом, и радиусами, как спицы колеса, расходящимися от нее. Большая часть из них, по крайней мере, самые крупные, находились ввиду цитадели, так что их вполне можно было использовать для передачи по цепочке срочных сигналов от самого побережья до Санто-Стефано.
Рэймидж постоял несколько минут, с целью как отдохнуть, так и насладиться суровой красотой открывшегося перед ним вида. Высокие хребты и глубокие долы представляли собой живописную смесь серых зазубренных скал и, в местах, где склоны были не такими крутыми, геометрически расчерченных на лоскутки террас полей. Находящиеся ниже склоны крест-накрест пересекались тем, что на расстоянии казалось пушистыми шариками из серебристо-зеленой шерсти — это были оливковые деревья, росшие вперемежку с виноградными лозами. Эти растения давали масло и вино, и служили настоящими источниками жизни для крестьян.
— Идем, — бросил лейтенант Джексону. Они тронулись вперед и почти тут же оказались в одной из оливковых рощ. Как прекрасны их тонкие серебристо-зеленые листочки, и как ужасно выглядят их скрученные, вывернутые, словно после пытки, стволы и сучья. Вид их как будто символизирует тот надрывный труд, являющийся уделом крестьян, без различия мужчин или женщин, с юных лет и до самой смерти.
Даже здесь, высоко над долиной, по-прежнему слышался стрекот цикад, но не так громко, как на берегу озера Бураначчо, и вместо всепроникающего аромата можжевельника здесь господствовали другие запахи: по временам чувствовалась резкая вонь ослиного навоза, ощущался запах кошачьей мяты, предупреждавший, что поблизости должны быть змеи. И еще, определенно, полынь — Рэймидж на ходу сорвал несколько листочков и размял их между пальцами. И розмарин — густой аромат розмарина: «Вот розмарин, это для воспоминания».[28] И ему вспомнилась Офелия, лежащая на постели, почти на погребальном одре из ветвей, внизу, в Кала-Гранде. Вот фенхель, а вот маргаритки. «Я бы вам дала фиалок, но они все увяли, когда умер мой отец».[29] Не исключено, что я тоже схожу с ума — хожу и цитирую сам себе Гамлета, подумал Рэймидж. Но потом ему пришла в голову мысль, что если он переживет следующий день, то сможет, наверное, лучше понять присущее Гамлету отчаянное чувство одиночества.
За поворотом перед ними открылась широкая перспектива: главный хребет уклонялся влево, к Пунта-Ливидония, в то время как меньший, понижаясь, ступень за ступенью, подобно огромному контрфорсу, упирался в море, образуя узкий полуостров, отделяющий друг от друга две бухты, на берегах которых был построен Санто-Стефано.
В двух третях пути вниз по склону, на естественной плоской площадке стояла огромная, приземистая, со стенами, выложенными из песчаника, крепость Филиппа Второго. С дальней от моря стороны, ближе к ним, размещался просторный внутренний двор с широкими каменными ступенями, ведущими к разводному мосту.
Форма, размещение и суровая красота говорили об испанском происхождении крепости, и с высоты нескольких сот футов Рэймидж мог судить, что пушки ее абсолютно господствуют над бухтами.
Ла Фортецца ди Филипо Секондо — форт Филиппа Второго — того самого старого тирана из Эскориала, который снарядил Армаду против Англии. В годы величия Испании руки ее тянулись далеко, стремясь кнутом или пряником добыть для Империи новые владения.
Теперь, два столетия спустя, над чужеродной крепостью Филиппа, обосновавшейся рядом с итальянским рыболовным портом, развевался триколор революционной Франции, символизируя тем самым, что непрерывно проносящиеся над Тосканой ураганы истории на деле совершенно не в силах изменить ее сущность.
— Что ты думаешь насчет этих пушек, Джексон?
— Те полдюжины, что смотрят на море — тридцатидвухфунтовки, как я полагаю, сэр. Полдюжины на противоположной стороне — скорее всего длинные восемнадцатифунтовки.
Оценка Джексона совпадала с мнением Рэймиджа. Если тридцатидвухфунтовое орудие находится на уровне моря, дальность его выстрела составляет около мили, но если оно поднято на высоту 150 футов — дистанция существенно увеличится. Он уже имел возможность наблюдать их воздействие на фрегат класса «Сибиллы» в момент, когда такое ядро, диаметром в шесть дюймов, размером с небольшую тыкву и весящее тридцать два фунта, врезается под углом в палубу — самую уязвимую часть корабля.
Без сомнения, при умелом обращении эти орудия вполне смогут прикрыть своим огнем с полдюжины кораблей, стоящих на якоре слева от крепости, хотя умнее было бы разместить суда в обеих бухтах, прямо перед фортом. Непроизвольно Рэймидж отметил про себя типы кораблей: бриг, тяжело нагруженный, две небольшие шхуны и две тартаны.
Вдруг Джексон слегка толкнул его локтем, и лейтенант увидел крестьянина с ослом, карабкающихся вверх по тропе по направлению к ним. Груженый хворостом осел почти совсем скрывал своего хозяина, который, уцепившись за хвост животного, держался с наветренной стороны от него. Проходя мимо, человек оглядел путников со смешанным чувством подозрения и любопытства.
Рэймидж вежливо поздоровался, получив в ответ нечто невразумительное. Он вдруг заметил, что по-прежнему держит жилет и сюртук перекинутыми через руку, а на черных кожаных ботинках лежит густой слой пыли. Дождавшись, когда осел отбуксирует своего хозяина за поворот, Рэймидж наклонился и почистил обувь подкладкой жилета. Кожа на ботинках была исчерчена шипами растений, а морская вода, высохнув, оставила белые солевые разводы на царапинах и по ранту ботинок. Лейтенант попытался потереть сильнее, но вскоре бросил — только щетка и крем могли исправить положение. Он застегнул воротник и надел жилет и сюртук.
Слава Богу, что одежда моряков одинакова почти во всех странах света: если не брать в расчет каштановые волосы, Джексон вполне сможет сойти за матроса с одного из стоящих в гавани кораблей.
— А вам идет, сэр, — с ухмылкой сказал Джексон. Ему впервые пришлось видеть своего командира в штатском.
— Я чувствую себя как учитель танцев из Флоренции, — отозвался Рэймидж.
Они начали спускаться вниз по тропе, используя в качестве ступенек камни и обломки скал, отполированных за годы подошвами крестьян и ослиными копытами.
— Гм, — проворчал Джексон, принюхиваясь к воздуху, насыщенному ароматами отбросов и нечистот, разлагающихся на жаре, — эту деревню можно найти даже в темноте, стоит лишь довериться своему носу.
А Рэймидж, погруженный в свои мысли, подумал: «Мы ищем доктора, но может статься, что нам потребуется гробовщик».