Дождались сумерек. Оставив Терентия и Колю в прикрытии, мы с Артемом выдвинулись на край леса и быстро убедились, что село будто вымерло. Нигде ни разу не щелкнула задвижка, не тявкнула собака, многие двери сеней и сараев были распахнуты настежь, отовсюду веяло угнетающим запустением. Ясно было, что каратели забрали всех жителей и куда-то угнали.

— Может, войдем и поглядим, а вдруг остался кто? — предложил Артем.

Я промолчал, борясь с желанием подняться, чтобы зайти в крайнюю хату, где недавно нас так радушно встречали.

— Ну как? — тронув меня за плечо, шептал Артем.— Сначала пойду я, а потом подам вам сигнал.

— Понаблюдаем еще. Может быть засада.

На темные крыши с холодно торчащими трубами наплывали сумерки. Совсем почернели окошки в безлюдных избах. Лишь слышно было, как где-то уныло поскрипывают полуоткрытые ставни.

Мы поднялись и задами, через огород, подошли к сенцам ближнего дома. В пустующей кухне на шестке стоял чугун с недоваренной картошкой.

В раскрытом сундуке и на полу валялись скомканно брошенные женская и детская одежда, черепки разбитой посуды. Нас томило желание скорее уйти, чтобы не видеть этого тягостного разорения. Выйдя в огород, быстро надергали табачных корней. Проходя мимо сарая, вспугнул курицу. Первый раз в жизни видел, как домашняя птица круто поднялась на крыло, шумно перелетела через всю улицу и опустилась на другой стороне.

— Так напугана, что летает вроде дикой,— сказал Артем.— Молодец, что не схотела попасть гансу в котел...

Еще прошло четыре томительных дня. Как-то проснулись утром, а вокруг землянки и на просеках белым-бело. Снег шел так густо, что засыпал все наше кострище и опавшую листву. Деревья обдали нас холодом и сыростью. Низко шли беспрерывные серые тучи и придавливали к земле.

Длинные ночи и промежутки между сном теперь уже заполнялись рассказами всяких былей и небылиц, мечтаниями вслух о том дне, когда придут наши и мы окажемся в госпитале, вымоемся теплой водой, парикмахеры остригут наши густые колючие бороды, снимут с нас всю лесную дичинку... Наконец-то перестанем почесываться!.. Не хочется об этом вспоминать, и о табачном голоде думать противно. Высушили принесенные корни, измельчили, сожгли в газетных лоскутках, наполнив легкие терпким, удушливым дымом. А когда немилосердно охватывала тоска, еще злее хотелось курить, но жечь было нечего. Ребята стали снова просить меня пойти в Дабужу за табаком.

— Пошарим по чердакам и корешков опять-де в огороде надергаем.

Все во мне против этого табачного похода протестовало. Появляться в селе — это значит оставить на снегу следы, которые непременно приведут карателей в наш лагерь. Совсем близко, в Трилесино, стояла прифронтовая воинская часть. Там постреливали из автоматов и пускали ракеты. Однажды пальба даже приблизилась к лесу. Противник был где-то с краю, но войти вглубь не решился. А почему бы ему вновь не проверить Бовкинское урочище?

Несмотря на опасность, ребята настойчиво упрашивали, суля курительные и прочие блага. В этой гнетущей обстановке табачная затяжка и для меня была слишком желанной и соблазнительной. Вопреки здравому смыслу и опыту, я не устоял и согласился.

Прежде чем идти, предстоящую вылазку основательно, всесторонне разработали, провели длительное наблюдение и вроде бы ничего подозрительного не обнаружили. Мы с Колей решили войти в село со стороны болота, двигаясь вдоль заросшей мелколесьем Ухлясти. Артем и Терентий с противоположной стороны крались по огороду к знакомой нам крайней хате.

День был серый, пасмурный, лениво падал редкий снег.

Лежавший рядом со мной Николай слизывал с рукава бушлата снежинки. Щеки его ввалились и покрылись молодым белесым пушком, на лице было усталое полудетское выражение. С первых же дней я проникся к нему отеческим чувством, старался всячески оберегать. Он понимал это и был привязан ко мне со всей душевной силой.

— Вы, товарищ старший лейтенант, лежите тут, в случае чего, прикроете. Я выдвинусь к тому сараю. Если все в порядке, подниму винтовку прикладом вверх. Идет?

— Нет, Коля. Я пойду сам, и ты меня прикроешь.

— У вас и рука, и нога, и плечо побиты, а у меня одна коленка задета, и та подживает, наступать стало не так больно. Разрешите?

— Не разрешаю.

— Почему?

— Нельзя перечить старшим.

— Есть не перечить...

Несмотря на всю нашу одичалость, Коля полностью сохранил понятие о дисциплине, всегда был исполнителен, послушен. Да и на Терентия с Артемом я тоже пожаловаться не мог. Эти пожилые, бывалые солдаты относились ко мне с должным уважением, быстро соображали, что к чему, не расточая своих и без того малых сил, любое дело делали умно и сноровисто. Не виню их за пристрастие к курению, потому что сам грешен...

Опираясь на палку, я медленно пробирался между кустами ольшаника, укрываясь за молоденькие ели с зеленым лапником. Вышел на огород с торчащими из-под снега капустными кочерыжками. Короткий свист пули и выстрел заставили меня упасть в наполненную водой борозду, из которой я тут же быстро перекатился в ямку, более глубокую. Вода, пронзенная в бороздке несколькими пулями, брызнула грязью.

Стало ясно: чтобы выловить остатки жителей и наши отдельные группы, каратели установили в Дабуже секретный пост. Меня можно было снять запросто, но у фашиста, видимо, не выдержали нервы, и он промахнулся.

Долго полз я на левом боку, измазав в грязи брюки, полушубок, пока не скатился в мертвое пространство балки.

Этой неразумной вылазкой мы окончательно усложнили и так нелегкое свое положение.

Собравшись в заранее условленном месте, мы отошли краем болота с полкилометра на запад и внезапно наткнулись в тонком молодом сосняке на страшную, потрясшую нас картину. В сухой, желтой, звонко колышущейся на ветерке осоке лежали запорошенные снегом старики, женщины, дети.

Это было еще одно новое преступление фашистов, забыть о котором никто из нас не имел права...

Идти в лагерь было нельзя. Я объяснил своим товарищам, что теперь нам будет трудно, как никогда. Появлением в деревне мы выявили свое присутствие. По нашим следам в любое время могут пожаловать «гости», и даже не позднее сегодняшнего дня.