Для раненых, которым было трудно передвигаться, штаб прислал подводы. Пока брички, гулко постукивая железными осями, вытягивались на просеку, к Ухлясти, на наше место, цепочкой выдвигалась первая рота полного состава. Вместе с винтовками и большим количеством пулеметов пестро одетые бойцы несли на плечах топоры и саперные лопаты.
Роту вел красавец командир со светлым, свисающим из-под козырька армейской фуражки чубом.
— Алеша Алексеев! — с ласковостью в голосе проговорил Шкутков.— Он сменил нашего Матяша, когда Ивана назначили к нам комбатом. Знаете, какой он?— толкая меня в бок, спросил Шкутков.
— Какой?
— Ровный, спокойный и смелый, дай бог каждому,— заключил Шкутков.
— Его бойцы любят, очень,— вставил сидевший рядом со Шкутковым Терентий.
— Ну, а Матяш? — спросил я.
— Это — Чапай! Природный комбат наш Иван! Углубляясь в лес, колонна растянулась вдоль просеки.
День был тихий, солнечный, с легким и звонким морозцем. Если бы не отдельные дробные вспышки пулеметных очередей — бери лукошко и ступай собирать крепкие осенние грибы...
Проехав километра три, госпиталь расположился в густом сумрачном бору.
Пришла группа партизан с саперным инструментом и начала копать щели и сооружать для раненых блиндажи. Мы помогали как могли.
Под прикрытием старых могучих елей повара разожгли костры и подвесили на жердях котлы.
Едва взвились над лесом прозрачные на солнце дымки, как на них полетели крупные снаряды. Словно раскалываясь о крепкие стволы деревьев, они рвались с каким-то завывающим гулом, с треском ломая тяжелые сучья, выворачивая с корнями молодой подрост елок и сосен.
Обстрел не прекращался до позднего вечера, а наутро возобновился по всему лесу с еще большей силой.
Пришлось покинуть это искромсанное снарядами место и уйти еще глубже в лес. Однако, куда бы мы ни перемещались, всюду теперь был передний край. В длину Бовкин-ский лес тянулся на двенадцать километров, а в ширину всего на шесть. Встала задача: как кормить людей? На новом месте решили вырыть — подальше от нор и щелей — большие ямы для костров, сверху соорудили конусные крыши, типа охотничьих шалашей, с таким расчетом, чтобы в дневное время дым рассеивался, а ночью не отсвечивало пламя.
Удалось приготовить пищу и накормить раненых, которых с каждым днем становилось все больше. Противник продолжал обстрел не только по дымам, но и по всем лесным квадратам.
Пищу стали готовить один раз в сутки, и только ночью. А ночи в октябре по-осеннему темные; как ни маскируй, все равно из шалашей сквозь лапник просвечивали огоньки от костра, вылетали искры и гасли в ветвях. Вражеские наблюдатели засекали мерцающие светлячки, постоянно крутившийся над лесом «фокке-вульф» наводил бомбардировщиков. Творилось что-то невообразимое: бомбы вырывали с корнями не только кустарник и подрост, но и многолетние деревья. После налета начинался артиллерийский обстрел и почти не прекращался ни днем, ни ночью.
В госпиталь прибыл раненный в руку Солдатов.
— Все-таки ужалили, паразиты, Солдатова,— спрыгнув к нам в щель, проговорил он.— Хорошо, что кость цела.
Зажав меж колен автомат, Сергей поправил забинтованную руку, подвешенную на куске черной солдатской обмотки.
— Я у вас тут не задержусь. Пережду вон ту катавасию. Слышите, что делается?
Сквозь тяжкие стонущие разрывы вражеских снарядов доносились длинные, захлебывающиеся очереди пулеметов, резко бухали винтовочные выстрелы.
— Это рота Алексеева встречает гадов на Ухлясти. Вчера они перенесли артогонь в глубь леса и без всякой разведки сунулись на мостик. Идут цепью и строчат из автоматов, пулеметов. Алексеев приказал своим ребятам подпустить поближе. Фрицы осмелели и поперлись прямо к топким берегам Ухлясти. А у Алеши чубатого на узеньком участке, где стоял ваш госпиталь, с дистанции сто — сто пятьдесят метров сразу сработало пятнадцать пулеметов и более тридцати автоматов, представляете? Так рубанули, что все паразиты в болоте ухлястались...
От его слов и бодрого голоса даже в нашей щели стало как-то светлее. Одетый в ватник, подпоясанный широким комсоставским ремнем с пристегнутыми гранатами Солдатов был, как всегда, веселым, слегка ироничным, с огоньком и добротой в сердце.
— Из Дабужи на батальон Ивана Матяша ох как навалились! На остальные тоже. Вот глядите.— Солдатов отставил в сторону автомат, присел на корточки, взял хворостинку, отломил зубами веточку и воткнул в примятый под ногами песок, а чуть пониже нарисовал подковку. Орудуя хворостинкой как указкой, продолжал:— Это Дабужа, оборона пятого батальона. Матяшевцы в одну ночь зарылись в землю, лесу нарубили, под бревна засели. А вот тут, от Хочинки, полезли на наш четвертый. Мы тоже дело знаем. Кочубей не лыком шит, бревна, вот они, рядышком. От Смолицы накинулись было на батальон Звездаева, а здесь, с юга, на батальоны Иванова и Дулькина.— Солдатов всюду натыкал веточек, аккуратно обозначил оборону каждого батальона подковками, продолжая рассказывать, как роты отбивали атаки противника.— Дуром было на нас поперли, ну и получили по зубам крепенько.
— Выходит, что они окружили нас? — подняв от импровизированной схемы голову, спросил Шкутков.
— Так само собой! Со всех сторон,— ответил спокойно Солдатов.
— Эх, черт! — Шкутков стащил с готовы измятую кепчонку и тут же надел ее задом наперед.
— А ты как думал? Это же их задача! Фронт от нас каких-то восемнадцать километров, а партизаны на хвосте оседлали все большаки, жгут почем зря транспорт, расхлестывают ближайшие гарнизоны. Мы у них как чирей на шее. Одна забота — раздавить нас, и все. Вчера наши разведчики притащили «языков». Я тоже ходил. Рассказали на допросе, что за нас взялся сам генерал-фельдмаршал Буш.
Фельдмаршал, а не хрен собачий... Он бросил на полк две охранные дивизии — двести восемьдесят шестую и двести двадцать первую, и несколько отдельных батальонов, общей сложностью более двадцати пяти тысяч душ. А нас всего шесть с небольшим, да жителей, что убежали от фрицев, столько же. Если посчитать активных бойцов, придется как раз по четыре фашиста на брата. Не так уж и много...— рассуждал Сергей.