Провожать раненых пришли начальник штаба Ларион Узлов, начальник госпиталя Дмитрий Заболоцкий, он же начальник медико-санитарной службы полка. Дмитрий заглядывает то в одну кибитку, то в другую, где лежат тяжелораненые, вырванные у смерти его добрыми руками и душевным вниманием. Он отходит от телег с поджатыми, чуть перекошенными губами, крутя головой по сторонам. Конники, дергая лошадей за поводья, протягивают ему руки с белеющими под плащами и ватниками бинтами. Прощание, сердечное, братское, и возгласы, полные грусти, горячего откровения и сердечного сострадания:

— Дмитрий! Митя-а-а! Митька-а-а! И-и-эх, друг ты наш боевой!

— Спасибо, доктор! До встречи на Большой земле.

— Ох ты, Митюша! Дружочек ты мой сердечный! — выкрикивает Михаил Шкарин, прижимаясь лицом к плечу доктора.

Возгласы эти запомнились мне навечно...

— Ничего, ребята, ничего. Поправитесь. Встретимся еще... Не поминайте лихом,— взволнованно говорит Дмитрий. Все раненые прошли через его докторские руки в неимоверно тяжелых условиях вражеского тыла.

Исходным пунктом нашей необыкновенной колонны стал лес в районе села Александрове, юго-восточнее Бовкинского леса, куда приехали верхом на конях командир полка Сергей Гришин и комиссар Иван Арсентьевич Стрелков. Они поблагодарили раненых за боевые дела, сказали самые теплые напутственные слова и пожелали счастливого пути.

— Спасибо вам, ребята, за все и низкий поклон от лица Родины, от ваших боевых товарищей и от меня лично. Мы остаемся здесь и будем добивать нечистую силу!

Вороной конь под Гришиным не стоял на месте, взмахивал сухой, словно вылепленной головой, стриг острыми ушами. На полах кожаного пальто уже поблескивали первые капельки дождя. Всадники повернули коней и скрылись в тумане.

Движение наше началось с нудного, пронзительного сентябрьского обложного дождя, перешедшего в сильный, длительный ливень. Вскоре моя куцая шинель промокла насквозь, раскис в вещевом мешке запас хлеба.

Марш-бросок был рассчитан следующим образом: за ночь мы должны были пройти по безлесой местности около тридцати километров, проскочить под носом отступающего противника Варшавское шоссе и перед рассветом переправиться через Сож. А там начинались густые, недосягаемые для фашистов леса, где мы беспрепятственно могли соединиться с нашими наступающими передовыми частями. Могли... так было рассчитано.

Двигаемся за колесами медленно и не всегда по дороге, чаще всего целиной. Сплошной затянувшийся дождь придавливает к седлу. Всюду мутная, давящая стена — даже передних лошадей отличить трудно. Сначала шли вроде ничего, а потом все чаще стали останавливаться. А когда стоишь, дождь кажется сильнее. Последняя остановка затянулась почему-то до бесконечности. А нам ведь нужно пройти еще Варшавское шоссе и до рассвета форсировать реку. Дождь льет как осатанелый. Шкутков нахлобучил на голову капюшон, капли дождя как горох стучат по его склоненной голове. С моей размокшей шляпы вода стекает на плечи и за воротник. Я смирился, привык к этой мокряди, стараюсь не обращать внимания, тешу себя надеждой, что завтра в армейском полевом госпитале нас обработают санитары и оденут в сухое белье... И все же чувствую, что начинаю дрожать. Стоим час, два, а никто толком не знает, в чем задержка.

Михаил Шкутков давно уже не может спокойно сидеть в седле и все время нервничает. Стряхивая с плаща воду, ворчит:

— Чего стоим? Скоро должны Варшавку переходить, а мы тут киснем...

— Не знаю. Ты, Шкутков, не крутись, спину коню надавишь и собьешь,— говорю я ему и учу, как надо правильно сидеть и держаться в седле.— Коня, Миша, надо беречь, а в нашем положении особенно.

— А что в нашем положении... завтра будем у своих...

— Не знаю...— Задержка была явно непредвиденной и очень меня тревожила.

— Ничего. Командир кочубеевцев — парень с головой, дело знает,— успокаивал Шкутков.— Дивлюсь на тебя!

Ты сидишь на коне, как копыл, и не шелохнешься.

— Привычка.— Я на самом деле привык сидеть в седле прямо. Всеми силами старался беречь коня.

— Но ведь неудобно в одном положении. Спина немеет...— кряхтит Мишка и склоняется к гриве коня.

Пытаюсь объяснить ему, что навык твердо сидеть в седле вырабатывается сознанием, характером.

А дождь все льет и льет. Темнота вздыбилась кругом до самых облаков.

Вдруг, шумно чавкая копытами, нас стала обгонять длинная вереница всадников. Поджарые, пофыркивающие кони с укороченными хвостами шли резвой и хлесткой рысью. Станковые пулеметы, противотанковые ружья качаются во вьюках.

— Что за конница?

— Из отряда Китаева,— отвечает проехавший мимо командир нашей колонны Кочубей. Сдержал коня, остановился.

— Почему стоим? Какого черта? Продрогли как цуцики! — посыпалось со всех сторон.

— Не шумите. Пехота отстала,— отвечает он, и темнота поглощает его вместе с конем.

Снова зачавкала грязища под ногами идущих мимо кочубеевцев, которые обогнали нас и ушли вперед.

— Мух, что ли, там гоняли? — бросил словечко Шкутков.

— Тебе хорошо на коне-то! — ответили усталые пехотинцы.— Тоже мне остроумец нашелся.

Уже потом выяснилось, какой был допущен просчет. Думаю, что нельзя было нас, госпитальную конницу, пускать впереди пехоты. Ритм движения колонны должна была задать именно она — пехота. Так или иначе, конь, безусловно, шагает быстрее пешего человека. В темноте, под проливным дождем пешие где-то приотстали, свернули в сторону и пошли совсем не той дорогой. Для того чтобы найти наше прикрытие, ушло много времени. И только после того, как усталые бойцы нашли нас и обогнали, колонна двинулась по целине к Варшавскому шоссе. Тут трудно пришлось колесам. Сначала стали попадаться ямы и рытвины, а потом путь преграждали овражки и овраги, наполненные дождевой водой. Приходилось выпрягать лошадей и телеги вместе с ранеными переносить на руках. Легко сказать, а как осуществить такую переправу на деле? Опять подолгу пришлось стоять и купаться под дождем. Потом снова тихо, крадучись передвигались, плутали в мокрой кромешной тьме.

— Варшавка! Варшавка! Шоссейка скоро! — прокатилось по колонне.