– Да, именно чистку.
– Вообще-то у нас действительно есть от кого избавляться. Справка им нужна. Другой раз просто не отобьешься.
– Что ж, составляйте комиссию.
– Разрешите? – раздался взволнованный голос, и в кабинет вошли три актера.
– Я вас слушаю… – Сажин пригласил их сесть, но актеры были крайне возбуждены и окружили стол.
– Мы к вам за защитой, – начал голосом «благородного отца» высокий, седой актер. – Можете себе представить…
Они перебивали друг друга, каждый старался скорее изложить суть дела.
– Эта киноэкспедиция…
– У нас точные сведения… тут уже неделю их передовой…
– У них принципиальная установка не занимать на съемках актеров… Это неслыханно…
– Я учился у Бонч-Томашевского…
– …Снимать без актеров… Они говорят, что будут брать людей прямо с улицы.
– Успокойтесь, товарищи, – сказал Сажин, – об этом не может быть разговора. Есть Посредрабис, государственное учреждение, и мы никому не позволим своевольничать… Товарищ Полещук, свяжитесь, пожалуйста, с этой киноэкспедицией и объясните им порядок найма лиц артистических профессий. Можете идти, товарищи, все будет в порядке…
Актеры ушли. Зазвонил телефон.
– Слушаю… – ответил Сажин. – Да, я. Ах, это вы завклубом. Вы-то мне и нужны. Да, я передал на вас дело в союз. И если у вас будет еще хоть один левый концерт – пеняйте на себя. Не пришлось бы положить партбилет… Все. Можете больше не звонить.
Вечером Сажин подошел к кинотеатру «Бомонд». Прошел. Вернулся. Посмотрел на вход. Достал из кармана френча билеты, потерянные вчера. Сеанс еще не начинался. На контроле стояла маленькая, ехидная старушенция.
– Простите, – обратился к ней Сажин, – здесь вчера была на контроле женщина…
– Интересно, – ответила старушенция, – очень интересно. А я что? Мужчина?
– Извините, я не так выразился. Я хочу повидать именно ту женщину, что стояла здесь вчера.
– Вчера было вчера, она работала временно, два или три дня.
– Тогда я вас попрошу передать ей эти билеты.
– Молодой человек, – сказала старушенция, – я понятия не имею, кто она, – как я ей передам?…
На сцене, за закрытым занавесом, толпились актеры. Каждый старался приникнуть к отверстию в занавесе и взглянуть в зрительный зал.
Оперные певицы с неимоверными бюстами, клоуны, балерины в пачках, эстрадники: от куплетистов «рваного жанра» – одетых как босяки – до тонных исполнительниц классических романсов… Сарафаны, трико жонглеров, фраки, боярские костюмы – все смешалось тут у закрытого занавеса. Артисты были до крайности взволнованы.
– …Жили, кажется, без всяких переквалификаций… Нет, ему обязательно нужно поиграть на наших нервах…
– …Говорят, Сажин чекистом раньше был…
– …Вам хорошо, а меня – ежели обезьяны подведут…
– …А комиссию какую согнали… наших пятеро, да из Рабиса, да с окружкома кто-то…
В пустом зрительном зале театра, за длинным столом, накрытым кумачовой материей, сидела квалификационная комиссия. То были виднейшие одесские артисты – оперные и драматические, представители эстрады, руководители профсоюза Рабиса. Рядом с Сажиным сидел Глушко из окружкома, а за спиной Сажина пристроился его консультант и распорядитель смотра – Полещук.
– Можно начинать? – спросил Сажин. – Товарищ Полещук, начинаем.
– Занавес! Первый номер – жонглеры Альбертини! – объявил Полещук.
Старушка концертмейстер, в пенсне, чудом сидящем на самом кончике ее длинного носа, заиграла вступление, и на сцену бойко выбежали три ловких парня, с ходу начав перебрасываться мячами.
Сажин пошептался с членами комиссии и остановил жонглеров:
– Довольно, товарищи, довольно. Ваш номер известен. Вы свободны. Следующий.
– Аполлон Райский, – объявил Полещук и негромко добавил, обращаясь к членам комиссии: – Псевдоним, настоящая фамилия Пупкин. Яков Пупкин.
– Ария Каварадосси из оперы Пуччини «Тоска», – объявил артист, вышедший на сцену.
За кулисами девица в розовом трико выслушивала инструкции фокусника. На нем был экзотический восточный халат и огромный тюрбан на голове.
– …Значит, так, – шептал он, – как лягите в ящик, – сейчас коленки к грудям и голову к коленкам. И ничего не опасайтесь, пила мимо пойдет…
– Да я не пилы вашей боюсь, а боюсь, как бы мне с учета не вылететь.
– И расчет сразу после номера, – говорил восточный фокусник, – как, значит, договорились… А ты покрутись где ни где, – обратился он к своей постоянной партнерше – худой уродливой девке в платье с блестками, – покрутись, покрутись, сегодня заместо тебя вот энта в ящик лягит… – закончил он, поправляя на голове свой огромный восточный тюрбан.
К девице в розовом трико – той, что сегодня «лягит» в ящик, подошел молодой артист:
– Ты что это, Виолетта, бросила Дерибасовскую, в артистки подалась?
– Да нет, мне бы только с учета не слететь.
– Вы свободны… – сказал Полещук Пупкину-Райскому, когда тот допел арию.
Комиссия совещалась по поводу его категории.
– А нельзя ли его обязать, чтобы пел другие песни? – спросил Сажин. – Ну, народные, революционные…
– Мы репертуаром не занимаемся, – несколько высокомерно ответил член комиссии лысый режиссер Крылов, – наше дело профданные, тарификация.
Глушко наклонился к Сажину, тихо шепнул с укором:
– Не надо, Сажин, это не твоя функция…
Через служебный вход за кулисы вбежал запыхавшийся актер.
– Вот вы тут песни поете, – зашептал он, – а московские киношники прямо на улице, без всякого Посредрабиса, набирают на съемки! Грека записали – швейцара из Дворца моряка… при мне…
– Следующий! Раджа Али-Хан-Сулейман! – объявил Полещук и, повернувшись к комиссии, добавил: – Федор Иванов.
Под аккомпанемент в высшей степени «восточной» музыки на сцену вышел известный нам фокусник, прикоснулся рукой ко лбу, потом к губам и наконец к груди. Поклонился и плавным движением поднял руку. В ответ из-за кулис бесшумно выплыл на сцену волшебный сундук. Раджа Али-Хан-Сулейман сделал таинственные пассы, сундук остановился, из-за кулис вышла девица с Дериба-совской в розовом трико. Фокусник открыл крышку сундука и сделал приглашающий жест. Девица стала залезать в сундук. Кое-как она справилась с этим, и раджа Али-Хан-Сулейман, снова проделав волшебные движения, закрыл крышку сундука.
Настал решающий момент: Али взял в руки большую пилу, и аккомпанемент восточных мелодий сменился барабанной дробью.
– Алла-иль-алла! – закричал фокусник. – Иль-Магомет-Турок-Мурок…
И он начал пилить свой ящик. Пила уходила все глубже. И вдруг раздался отчаянный крик, крышка отскочила, и девица выпрыгнула, издавая вопли вперемежку с руганью:
– Ты что, обалдел? Смотри, чуть зад мне не отпилил… – И, всхлипывая, она пошла за кулисы. Раджа Али-Хан-Сулейман чесал затылок. Комиссия смеялась.
– Али этого снять с учета. И девицу тоже, конечно, – сказал Сажин.
– Ну, зачем же… – вмешался лысый Крылов, – пусть Али завтра еще раз пройдет.
– Никаких «завтра». Никаких жуликов. Никаких комбинаций в Посредрабисе. Пусть дорогу к нам забудут. Я не позволю пачкать наше звание артиста. Давайте дальше.
– Следующий! – вызвал Полещук и, наклонясь к Сажину, сказал: – Правильно делаете. Это я вам говорю, Полещук.
Пляж был густо заполнен отдыхающими. Неисчислимое множество одесских детей носилось по белому песку. Дамы прикрывались зонтиками. Мужчины расхаживали в купальниках, которые ныне считались бы женскими, если б не были такими закрытыми. Прогулочные лодки проплывали у самого берега, и пловцы, хватаясь за борта, приставали к девицам, содержащимся в лодках.
Сажин шел по пляжу. Многие оглядывались вслед странному субъекту в застегнутом на все пуговицы френче, в галифе и сапогах.
– Андриан Григорьевич1 – окликнул его чей-то голос. Сажин оглянулся. Это был Полещук. В черных сатиновых трусах, с татарской тюбетейкой на макушке. Полещук сидел на песке, подобрав по-восточному ноги, и очищал вяленую рыбку. Рядом – его неизменный портфель, набитый деловыми бумагами.