Соседи по столику – три здоровенных громоздких дворника – с удивлением уставились на него.

Толстая сонная женщина в несвежем фартуке подошла к столику и сказала:

– Ну, чего?

– Три стакана чая, – ответил Сажин.

– И все?

– И все.

Женщина пожала плечами и ушла, сказав:

– Царский заказ.

Сажин развернул принесенный с собой небольшой пакетик. Там лежали два бутерброда с брынзой на сером «арнаутском» хлебе. Дворники снова стали жевать свои порции горячей свиной колбасы и запивать светло-желтым пивом – перед ними стоял пяток огромных, толстого стекла кружек.

Официантка принесла чай, поставила перед Сажиным три стакана без блюдечек и ложек, сказала:

– Нате вам.

Сажин поморщился, расплатился и принялся за завтрак.

– С откуда сами будете? – спросил один из дворников.

Сажина покоробила эта лексическая форма.

– Вы меня спрашиваете?

– Нет. Папу римского.

– Я из Петрограда.

– Хочете? – дворник пододвинул Сажину кружку пива.

– Нет, благодарю вас.

– Может, вы нами брезгуете, что мы дворники? Так мы зато фисташки замолачиваем – будь здоров.

– Послушайте, товарищ, – сказал Сажин, – с чего вы взяли, что я вами брезгую? Дворник такая же уважаемая профессия, как всякая другая. Просто не пью пива.

– Хорошо. Тогда проверим, или вы правда уважаете дворников. Фроська! Холера! – заорал он громовым голосом. – Неси ситра! Шевели ходиками!

Сонная официантка принесла бутылку ситро, и дворник налил Сажину стакан.

– Чокнимси, – сказал он.

Сажин чокнулся. Выпил ситро. Вынул из кармана часы, взглянул.

– Простите, товарищ, я спешу на работу. До свиданья. – Дожевывая на ходу бутерброд, он ушел.

– Ничего чудак, – сказал дворник, – только не знает говорить по-русски.

К концу обеденного перерыва, минута в минуту, Сажин вошел в Посредрабис.

На этот раз Полещук уже сидел на месте и писал.

– Повесьте, пожалуйста, объявление, – сказал ему Сажин, – сбор на первомайскую демонстрацию у Посредрабиса. Явка обязательна.

Андриан Григорьевич прошел в кабинет, отодвинул стул и, внимательно осмотрев его, сел.

Он достал из нагрудного кармана френча желтый жестяной портсигар, раскрыл. Самодельные папиросы лежали ровными рядами – справа и слева по шесть штук.

Сажин взял одну, размял и закурил, чиркнув зажигалкой, сделанной из винтовочного патрона.

Врачами курение было категорически запрещено, и Андриан Григорьевич себя жестко ограничивал. Первую папиросу он разрешал себе только после обеда.

Содержимого портсигара – 12 штук – должно было хватить на два дня.

Самодельные папиросы он считал менее вредными, чем фабричные. А главное – дешевле получалось.

Покупались гильзы и табак. Пергаментная бумажка, вырезанная особым образом, прикреплялась двумя кнопками к столу или к подоконнику. При помощи этой скручивающейся бумажки и деревянной палочки гильзы заполнялись бурым табаком третьего сорта.

Сажин с наслаждением курил свою самоделку, откинувшись в кресле и вытянув ноги.

Вошли первые посетители.

Так началась новая жизнь Андриана Григорьевича Сажина – бывшего учителя, бывшего военкома, члена РСДРП (б) с апреля месяца 1917 года.

Особняк бежавшего после Октября купца Аристархова был превращен в большую коммунальную квартиру и густо заселен.

Садик перед домом превратился в типичный двор одесского дома. В нем постоянно сидели и судачили женщины, стирали белье, варили варенье, играли в карты. Жизнь двора располагалась вокруг наполненного водой, но бездействующего фонтана, в котором плавали прошлогодние листья и окурки. Посреди фонтана возвышалась обнаженная женская фигура, стыдливо прикрывающая наготу мраморными руками. В настоящее время перед этой фигурой стоял и вздыхал один из жильцов – подвыпивший товарищ Юрченко – могучего сложения человек. Невдалеке от него две женщины стирали в корытах белье. Одна из них – тетя Лиза, взглянув в сторону улицы, сказала:

– О… идет наш комиссар… Он как пришел вчера с ордером, я сразу увидала – голытьба. Спрашиваю: а игде же ваши вещи, товарищ уважаемый? А он – вот они, мои вещи, и показует на чемоданчик. Ну, думаю, принесло нам прынца…

Сажин вошел в садик и собрался было открыть дверь, но его окликнул Юрченко:

– Сосед, а сосед… постой минутку…

Сажин подошел к нему.

– …Вот посмотри, сосед, на эту бабу и скажи, какой у ней имеется крупный недостаток?

Сажин взглянул на статую:

– Не знаю, я в скульптуре не разбираюсь.

– Нет, сосед, ты внимательно посмотри.

Сажин хотел было отойти, но Юрченко схватил его за рукав френча:

– А я тебе скажу – всем баба хороша, всё при ней, а один недостаток все же есть – каменная она!

И заржал.

– Извините, – сказал Сажин, – мне идти надо, – и, освободившись от Юрченко, вошел в дом.

В темном коридоре он наткнулся на стоявший у стены громоздкий комод, потом на поломанное кресло и, наконец, на шкаф.

– Черт, где тут свет зажигается?… – произнес он. В проеме открывшейся двери показался другой сосед, грузчик Гетман.

– Здорово, товарищ, – сказал он, – включатель справа…

Из комнаты Гетманов выглянула девица и кокетливо спросила:

– Вы будете новый жилец?

– Дочь, Беатриса, – представил ее Гетман, – любопытная, чертяка…

– Беата, очень приятно… – прошепелявила девица и скрылась.

– Это у нас тут Юрченко наставил свои мебели и еще лампочку тушит… насмерть убиться можно… жмот, задавится за копейку… новый капиталист. А ведь был наш человек. Классный грузчик. С моего месткома, между прочим…

– Это тот, что там во дворе стоит?

– Да. Теперь монету лопатой гребет – лавку открыл, мясом торгует, сукин сын. Ну вот, пожалуйста… – указал Гетман на окно.

Там Юрченко показывал подводчику, как въехать во двор. На подводе громоздился огромных размеров зеркальный шифоньер. Легко подхватив шифоньер, Юрченко взвалил его на спину и стал подниматься по ступенькам парадного.

– Сила, черт его дери, – с завистью сказал Гетман, – он по восемь пудов мешки ворочал, как кружку пива.

В проеме входной двери появился силуэт Юрченко со шкафом, и собеседники, чтобы дать ему пройти, разошлись по своим комнатам.

– Валька! – громыхал голос Юрченко. – Открывай двери, Валька, холера тебе в живот!

Жена Юрченко – Валентина открыла обе половины барской, с лепными украшениями двери их огромной комнаты – бывшей столовой особняка, и Юрченко ввалился туда со своим зеркальным шифоньером. Здесь ставить его было некуда – все было занято мебелью – красного дерева, карельской березы, мещанским «модерном» с финтифлюшками… Опустив шкаф со спины и временно поставив его посреди комнаты, Юрченко схватил с такой же легкостью пузатый буфет и крикнул:

– А ну, отойди, холера, я эту дуру в калидор суну… – И он понес буфет в коридор, и без того забитый его вещами.

– Послушайте, – обратился к нему Сажин, выйдя из своей комнаты, – что же вы делаете? Тут и так прохода нет.

– А ты через черный ход топай, – посоветовал Юрченко.

– Вы бы еще эту мраморную фигуру из фонтана к себе заволокли, – возмутился Сажин.

– А что, – миролюбиво сказал Юрченко, – ценная вещь…

Сажин ушел к себе. Комната его – каморка – некогда комната для прислуги – была почти пустой. Кровать, стул и небольшой столик. На подоконнике и на столе книги. Раскрыв одну из них, Сажин уселся у окна и стал читать. Но стоило ему начать, как во дворе поднялся крик.

– Явилась, шалава, – кричала Лизавета, которая стирала в корыте белье. – И зачем только я тебя рожала, дрянь беспутная!.. – Она бросилась навстречу дочери Верке, входившей во двор.

Лизавета хлестала дочь мокрым полотенцем, а Верка как-то индифферентно относилась к этому и не спеша шла домой, виртуозно забрасывая в рот семечки и сплевывая лузгу. Мать следовала за ней, продолжая бить мокрым жгутом.

– Прошлялась где-то цельные сутки, – орала она, – я тебе еще знаешь каких блямб навешаю…