— Давай сюда!

— А укушу?

— Прыгай, прыгай.

Она ринулась. Вся она, с цепкими руками и ногами, с мелкими проворными зубами мчалась мне в лицо, а я стояла незащищённо, опять не отдавая себе отчёта, почему стою так. Знала откуда-то, что так можно. И она пронеслась мимо. Только шлёпнула ладошкой по моей ладони. Приземлилась на тахту. Метнулась, и — наверх, и — снова летит чудище, черномордое, всё в шерсти, ясные глаза блестят, белые зубы оскалены…

Она погостила недолго. Но я часто в жизни вспоминаю её, умную, маленькую обезьянку.

СЛУШАЙСЯ СТАРШИХ

«Чок!» Я открыла глаза. Мои уехали на работу, я на даче одна. Тётя Маша, наша дачная хозяйка, уже погнала, наверное, гусей и козу на пруд. Там на мостках, с которых полощут бельё, вчера долго сидела кошка и смотрела на воду…

Тут я соображаю, что меня разбудили воробьи. Какой крик за окном! Что там стряслось?

Вскакиваю с постели. В берёзу вцепилась белка. Она распласталась вниз головой. У неё толстощёкая, усатая физиономия и вытаращенные глаза. «Чок-чок?» — со страхом вопрошает белка.

Над ней по всем веткам, всё дерево усеяли, со всего Васютина собрались — господи! Сколько воробьёв! Крылья растопырили, приседают, вертятся, вопят. Один ринулся на белку, за ним вся ватага, пикируют и взмывают, мелькают так, что и не разглядишь. Невообразимое что-то творится!

Белка взбегает в ужасе, прыгает на дуб, промахнулась и чуть не упала. Удержалась за прутик, вскарабкалась, прыгнула на сосну, ещё на сосну — и помчалась прочь.

Воробьи смолкли, будто им дирижёр махнул. Я стою у окошка. Смотрят на меня. Молчат. Замечаю, что некоторые куда-то вниз ещё косятся. Влезаю на стул, ложусь на подоконник. И прямо под собой вижу птенца.

На утрамбованной земле сидит птенец. У него мелкие перья на крыльях и короткий хвост. На затылке торчит пух. Втянул голову, не шелохнётся. Я смотрю на него, а стая — на меня. Молчат.

Один воробей прочирикал что-то из ветвей. Гляжу, птенец пошёл и прижался к стене, прямо подо мной. Опять чирикает сверху. Остальные молчат. Что это? Птенец слушает! Он повернул голову, видно, как блестит его внимательный глаз.

Взрослый кончил говорить. Птенец заковылял вдоль стены и завернул за угол.

Я бросилась в сад. Воробьи улетели. За углом так же утрамбована земля, единственный пучок одуванчиков выбивается из-под стены. И в эти одуванчики влез и затаился птенец.

Он сидит в траве, а я — над ним. Неужели воробьи настолько умные? Что же, ему так и сказали про одуванчики? А он понял и послушался? Но ведь это обыкновенные воробьи, просто воробьи, ну воробьи — и больше ничего!

Я поднимаю голову. Надо мной нервно перепархивают две птицы. Родители, что ли?

И я ухожу. Странно всё-таки…

ЛАТУНЯ

В Тишковском лесничестве было шесть взрослых лошадей и один жеребёнок. Он был кургузый, большеголовый, с мохнатыми бабками и узловатыми коленями на коротких сильных ногах — уже и сейчас угадывалось, что из этого жеребёнка вырастет хорошая рабочая лошадь.

Имя его было Латунь. Но за лёгкий нрав его звали ласково — Латуня. Латуня всех любил, всем доверял, охотно брал из рук хлеб и сахар; и сахар уже научился не мусолить, не ронять изо рта, а ловко прилаживал кусочек между зубами и звучно схрупывал в одну секунду.

В пяти километрах от лесничества находилась деревня Ржавки. Почти каждый день оттуда на станцию и потом обратно проезжала через лесничество телега, за которой бежал тамошний деревенский жеребёнок Гамлет, такой же встрёпанный, как и Латуня, только не рыжий, а серый.

Когда телега появлялась, Латуня, кивая большой доброй головой, двигался навстречу, сходился с деревенским жеребёнком, шёл с ним рядом, нюхал ему шею или скулу и отщипывал травинку в том именно месте, где её брал Гамлет. И часто Латуня уходил за телегой в Ржавки, и конюх Павел Васильевич разрешал ему это и не беспокоился о нём.

И в ту ночь, когда с Латуней приключилась необыкновенная, удивительная история, Павел Васильевич не тревожился, считая, что жеребёнок ночует в колхозной конюшне.

Дело шло к вечеру. На лужке, вокруг которого расположились избы лесничества, важно расхаживали гуси; возле будки, гремя цепью, Шарик шлифовал старую кость, а у колодца теснились лошади.

Павел Васильевич был тут же. Он макал кисточку для бритья в консервную банку, налитую до краёв дёгтем, и, держа Каракушу, Латунину мать, за уздечку, мазал ей морду, стараясь не попасть в глаза. Каракуша стояла и терпела, зная по опыту, что дёготь защитит её от слепней.

На лугу было ещё светло. Красное закатное небо дробилось в колоде с водой, из которой пили лошади, но лес за избами насупился и шумел по-вечернему. Латуня уже напился и ждал, чтобы взрослые закончили дневную суету, вошли в конюшню и разобрались по стойлам спать.

И в этот самый момент, когда каждый был увлечён своим делом, из лесу выступили две фигуры и остановились у самой опушки, разглядывая лужайку. Их заметил только ничем не занятый жеребёнок. Фигуры — одна большая, другая маленькая — напомнили деревенских знакомых, и Латуня направился к ним.

Но оказалось, что это не деревенские. Это были вообще не лошади, а какие-то другие существа, с другим запахом, с другой внешностью и — что Латуня почувствовал сразу, ещё не подойдя, — другой, не лошадиной, повадки. Деревенская лошадь и её жеребёнок обычно равнодушно, спокойно выходили из лесу на луг, а эти стояли замерев, насторожившись, и, когда Латуня приблизился, большой зверь угрожающе топнул копытом. Но маленький смотрел с любопытством, он был такого же возраста, как и Латуня, он был товарищем, и Латуня приветливо ткнул его носом в шею. Большой повернулся, бесшумно ступая по выбитой между корнями дороге, пошёл в лес, маленький поспешил следом, и Латуня потянулся за ними.

Никто не заметил, как они исчезли. Только Каракуша беспокойно затопталась на месте, дёрнула уздечку, но Павел Васильевич прикрикнул на неё…

С дороги свернули в чащу. Лосиха, раздвигая кусты, шла впереди, беспокойно оглядываясь. Она знала и не боялась лошадей, понимала и то, что Латуня ещё маленький, но зачем он идёт за ними, этого она понять не могла. Что, если он обидит её телёнка? Она отлично видела, как низко стоящий на ногах Латуня, толстый и неуклюжий по сравнению с её длинноногим, поджарым телёнком, с трудом продирается сквозь кустарник, и всё ускоряла ход, надеясь, что он отстанет.

Но Латуня не отставал. Он царапал грудь о ветки, обивал на кочках копыта и мчался из последних сил, стараясь не потерять из виду мелькавший перед ним светлый задок своего нового знакомого.

Стемнело, когда пришли на место. Огромная, пустынная, вся в поваленных, с причудливо торчащими корнями деревьях, легла перед ними в смутном ночном освещении дикая поляна. Узкое, с топкими берегами озерцо перекатывало звёзды на ленивой чёрной воде. Лосиха, увязая в глине, шагнула в воду и остановилась на середине, так что была видна только её длинная, с поблёскивающими глазами голова. И лосёнок вошёл в воду и оглянулся на Латуню. Латуня, разъезжаясь на глине и чавкая копытами, двинулся следом и, разгорячённый, измученный, с наслаждением окунулся… Лосёнок попил, и Латуня попил. Потом все поплыли вдоль озера.

Латуня ещё ни разу не плавал, но ему не было страшно. Он, как и всегда, был уверен, что с ним не может случиться ничего плохого, и, хотя приходилось судорожно работать ногами и высоко задирать голову, чтобы не нахлебаться, он весело косился на лосёнка и старался плыть так, чтобы касаться его боком. Тот берег был уже недалеко, но лосиха внезапно повернула обратно и проплыла мимо. При этом, когда она оказалась возле Латуни, она фыркнула, и ему дождём окатило всю морду. И Латуне захотелось так ловко фыркнуть. Он опустил голову, но вода хлынула ему в ноздри, в глазах помутилось, и, почувствовав под ногами землю, он с шумом вырвался на берег.