Король прибыл на празднество в голубом шелковом одеянии, шитом серебром и отделанном кружевами, вид у него был моложавый, ему, видно, хотелось тряхнуть стариной, вспомнить свои первые путешествия по Европе. На Марыне Денгоф в тот вечер тоже было бледно-голубое платье с белой отделкой, которое очень шло ей. Марыня с беспечным видом поздоровалась с Августом, – кто не хотел впасть в немилость, обязан был развлекать короля, – и начала с безобидных шуточек. Часть вечера протекла в веселой болтовне, в чем небезуспешно помогала Марыне сестра ее, гетманша Поцей.

Сестры были очень дружны и никогда не ревновали короля друг к другу, хотя имели все основания. Госпожа Поцей, маленькая, – на вид изнеженная и хрупкая, была на редкость крепка и вынослива. Польшу и Саксонию потрясло ее знаменитое путешествие верхом с Фризеном из Варшавы в Гданьск и обратно; всадники мчались со скоростью, которая утомила бы и гонца, но госпоже Поцей не понадобилось даже дня для отдыха. Помогая обычно сестре в беседах с королем, она и сегодня по приказанию матери должна была ввернуть словечко об Анне Козель. Август был не в духе. Госпожа Поцей как бы вскользь заметила, что прежде, во времена графини Козель, король развлекался с большим удовольствием, быть может, он грустит о ней?

Август, рассыпаясь в любезностях, ответил, что в обществе таких милых и прекрасных дам грустить или вспоминать о-чем-либо невозможно. Марыня, воспользовавшись случаем, взяла короля под руку и, как всегда неумело, начала что-то лепетать об Анне Козель, но тут на помощь подоспела мать, и они обе принялись возмущаться и жаловаться на Козель. Король был явно недоволен, он молчал, опустив голову. Женщины встревожились, но вот, стряхнув с себя задумчивость, король решительно сказал:

– Дорогая графиня, не беспокойтесь, меня охраняет столько прошеных и непрошеных стражей, что со мной ничего плохого не может случиться. Оставим этот разговор и присоединимся лучше к танцующим.

Атака, предпринятая дамами, ни к чему не привела. Флемминг и Левендаль возобновили ее после ужина за рюмкой вина. На этот раз король дал им возможность высказаться, но чело его то и дело хмурилось.

– Послушай, Левендаль, – сказал он насмешливо, – видно, твоя привязанность ко мне и впрямь велика, если ты чернишь графиню, свою родственницу, которой обязан своим положением при дворе. Твоя преданность заслуживает благодарности, но мне она, откровенно говоря, не по душе. Предоставьте, пожалуйста, мне самому заботу о моей безопасности.

Левендаль замолчал, но в тот же вечер подсунул ему ван Тинена. Однако король не любил его и слушал рассеянно.

Дело, на которое возлагали такие надежды, кончилось ничем. Интриганы поняли, что надо искать иных путей и иных средств.

Как ни старалась Козель вести в Берлине жизнь замкнутую, слава о ее красоте, уме и обаянии была столь велика, что очень скоро многие стали добиваться чести быть принятыми у нее в доме. Большинство придворных короля Фридриха знали графиню Козель по своим наездам в Дрезден. И всем так наскучили ежедневные смотры и парады, а по вечерам чопорные приемы у его величества или королевы, что они жаждали развлечений.

Сам король предпочитал развлекаться в Потсдаме или Вустергаузене. В столице он вел размеренный образ жизни: в десять часов утра лично следил за сменой караула, затем давал аудиенцию министрам или совершал небольшую прогулку, в полдень принимал военных и чужеземцев, потом садился за скромную трапезу в кругу семьи, после обеда работал в кабинете и не показывался до вечера. А вечером собиралось небольшое общество: королева, несколько придворных дам, десять – пятнадцать офицеров, иногда кто-нибудь из иностранцев; играли в триктрак, пикет, ломбер и курили табак. Так однообразно и скучно проводили время в этом интимном кругу, а к одиннадцати часам все расходились. В отсутствие короля в семь часов вечера принимала у себя королева, иногда приглашая несколько человек к ужину. Ничто не разнообразило эту монотонную жизнь, разве что скромная пирушка у кого-нибудь из сановников. Ничего похожего на шумный, бесшабашный Дрезден, над которым здесь втихомолку посмеивались; особенно потешались над рыцарскими и военными забавами Августа. Разодетое в золото, позументы, парчу и перья саксонское войско не шло ни в какое сравнение с прусским, затянутым в одинаковые голубые мундиры, среди которых красный гусарский мундир с позументами казался роскошью. Даже офицеры мало чем отличались от солдат. А вместо пышных знамен здесь повсюду развевалось белое знамя, а на нем, над парящим орлом, дерзкий девиз – Nee soli cedit.[24] Однако, как показало будущее, этот дерзкий девиз оправдал себя.

Фридрих Прусский и Фридрих Август Польский были натурами столь несхожими, можно сказать, прямо противоположными, что имели все основания испытывать друг к другу неприязнь. С тех пор как госпожа фон Панневиц дала прусскому королю пощечину за непозволительную вольность, он не взглянул больше ни на одну женщину, и прослыл образцом супружеской верности; семью свою он держал в ежовых рукавицах, и жизнь вел такую экономную, что из-за стола во дворце вставали не только трезвыми, но и полуголодными.

В государстве, городе, семье и войске порядок царил образцовый, можно сказать, педантичный, требовательность и строгость доходили порой до жестокости, образ жизни вели спартанский, все делалось по раз и навсегда заведенному порядку. Дворяне пытались, было протестовать против обложения налогом, но Фридрих заявил им, что его власть крепка и несокрушима, как скала.

Перед трапезой читали молитву, еда была самая простая, а о балах никто и не помышлял. Ели на глиняной посуде; лишь принимая иностранцев, доставали из сундуков тяжелое серебро и тут же прятали его обратно.

У прусского короля тоже были свои причуды, но совсем иного рода, чем у Августа. Когда после скудного ужина королева удалялась к себе, избранное общество собиралось в табачной коллегии, то есть в комнате, где король потчевал всех трубками. Здесь царила более непринужденная атмосфера, и самым приятным развлечением было, выбрав какую-нибудь жертву, вволю поиздеваться над ней. Посередине зала стоял большой стол, вокруг которого рассаживались в парадных мундирах министры, генералы, а порой и чужеземные гости. Каждому подавалась голландская трубка – курил он или нет, – и перед каждым ставили по кружке дукштинского пива. Иного угощения не полагалось, тратиться на дорогие вина было здесь не в обычае. Увидеть кого-нибудь охмелевшим от пива и табака для короля было истинным наслаждением, а высмеивать ученых, аристократов, чиновников – самым любимым занятием. Под действием пива невинные шутки нередко кончались свалкой, особенно когда приводили медведей в Вустергаузен или когда науськиваемые враги начинали колотить друг друга кружками. Отделывались обычно хворью, умирали редко.

По большим праздникам в табачной коллегии устраивали диспуты, например, на такую тему: ученые-глупцы. Моргенштерн поднимался на кафедру, на нем поверх голубого бархатного костюма с красными обшлагами и заячьей оторочкой был красный жилет и свисавший чуть не до колен парик, а на боку вместо шпаги – лисий хвост. Говорил он битый час, и король от души потешался.

Других развлечений при прусском дворе не знали. В Дрездене насмехались над Берлином, а для Берлина Дрезден был чем-то вроде содома и гоморры, ибо Август Польский слыл безбожником, а прусский король считал себя верующим.

Однажды, когда недавно принятый на службу камердинер читал перед ужином молитву и, дойдя до слов: «Благослови тебя господь», решил для приличия сказать: «Благослови вас господь», Фридрих разозлился, и, обернувшись к нему, заорал: «Читай, подлец, как написано! Перед богом я такой же подлец, как ты!»

Неудовлетворенные развлечениями в табачной коллегии, скудными королевскими обедами, достоверное описание которых оставила нам родная дочь короля, придворные жаждали иного общества, более остроумных и изысканных бесед. И вот старые знакомые графини Козель стали изредка наведываться к ней; одинокая, скучающая женщина открыла двери своего дома для избранных гостей. По вечерам у нее собирались тайком придворные короля, вели себя тихо, скромно, ибо шуметь в Берлине никому не разрешалось.