— Гопал сейчас печёт булочки с ванилью, и пусть дым выест мне глаза, если я говорю неуместное: мне кажется, тебе будет любопытно искусство моего нового пекаря, — с елейным выражением произнёс Манджул, — я дорого заплатил за него.

Красавица пошла в пекарню. Хозяин провёл гостий мимо помещения, где трудились пекари, оттуда пахнуло таким жаром, что Акеми почудилось: на ней вспыхнуло одеяние. В задней комнате с глиняным полом и стенами, обмазанными речным илом, отвердевшим и гладким, гостьи опустились на плетённые из камыша стулья.

Манджул возвратился с пекарем: молодым, худощавым и таким смуглым, будто его подкоптили; белая рубаха не скрывала грудь, что заросла густым волосом до шеи, жилистой, с остро выступающим кадыком. Хозяин, чьё лицо стало важно-торжественным, обратился к невольнику:

— Дилип, пусть эти стены будут свидетелями только удовольствия! Если же окажется не так, пеняй на себя!

Раб кротко склонил голову. Манджул с угодливой многозначительностью поглядел в глаза Виджайе и удалился. Она поманила Дилипа пальцем:

— Когда будешь доставать хлебы из печи?

— Да не прогневается госпожа — ждать совсем недолго, — ответил он, подобострастно кланяясь.

Она обратилась к Акеми:

— Я не хочу задыхаться. Помоги мне снять верхнее платье… — раздеваясь, сказала пекарю: — Не боишься, что хлебы пригорят, пока ты тут топчешься без дела?

— Я смажу раскалённые противни моей кровью, если пригорят хлебы, — заискивающе и развязно проговорил Дилип.

Виджайя расстегнула рубашку и обнажила прелестную грудь.

— Выбери булочки такой же величины. Принесёшь также большой каравай.

Пекарь впился горящим взглядом в сосок женщины, вытянул губы трубочкой. Акеми, следившая за ним, увидела: в промежности под тканью штанов выступило живое. Виджайя тоже смотрела на выступ, натянувший материю.

— Покажи то, что мешает нам говорить о деле! — произнесла оскорблённо и нахмурилась.

Дилип спустил штаны до колен. Акеми непроизвольно ёрзнула на стуле, её зрачки расширились. Она знала, что стоячий фаллос вызовет в ней волнение, но этот её прямо-таки ошеломил. И не столько размерами. Она не раз рисовала в воображении, дразня себя страхом, органы невозможно огромные. Этот же завораживал иным: он торчал под углом кверху столь крепкий на вид, что о него, казалось, можно было сломать прут.

Опекунша пристально и осуждающе глядела на фаллос, затем скрыла грудь под рубашкой и сказала Дилипу:

— Надень штаны! Когда придёшь снова, убеди меня, что исправился и все твои заботы — только месить и печь.

— Я лишь об этом и думаю, госпожа! — с пылом воскликнул пекарь.

Он принёс на подносе свежие круглые хлебцы, напитки и пышный калач. Виджайя, встав, приказала положить каравай на стул.

— Сейчас мы увидим, насколько ты умел и старателен, — она обеими руками подняла край рубашки, надетой на голое тело. Обнажились полные ляжки и то, что сравнивают с чуть раскрывшимся бутоном. Она повернулась одним боком и другим, слегка нагнулась, оттопырив ягодицы. — Станет ли он таким, как был? — с этими словами госпожа присела на каравай.

— Он уже такой… — выдохнул Дилип сдавленно и показал фаллос, который торчал, как давеча.

— Я говорила о хлебе, а ты выдал себя, помышляя лишь об одном! — вознегодовала Виджайя. Взглянув на Акеми, приказала рабу: — Сбрось штаны, чтобы мы могли возмущаться закоснелостью в пороке!

Её воля была тотчас исполнена. Красавица поднялась — примятый её задом каравай стал упруго вспухать, принимая прежнюю форму.

— Я вижу, что ты умелый пекарь и что ты неисправим, — Виджайя не отрывала глаз от стоячего органа и не опускала рубашку.

Дилип взял калач, склонился к немного раздвинутым ляжкам госпожи, объедая хлебную корку, которая только что была под голым задом красавицы. Она не сдержала смешка удовольствия. Он выпрямился и стал выразительно двигать низом туловища, фаллос ритмично подавался вперёд, грозя и соблазняя. Тело женщины откликнулось встречным движением. Двое, стоя в шаге друг от друга, слаженными рывками сближали на миг сук и расселину. Не приостанавливая движений, Виджайя сказала девушке:

— Ешь хлебец, пока он тёплый…

— Да, да, — Акеми машинально откусила от булочки, всецело поглощённая происходящим.

Следя за фаллосом, представила, что если охватить этот рог рукою у основания, его длины будет достаточно для второй руки, и не останется ли ещё головка вне охвата?

— Дилип, подай юной госпоже напиток на подносе, — велела опекунша.

Раб держал поднос перед юницей, она ела, пила, а видела лишь фаллос, направленный так, что струя из него попала бы прямо ей в лицо. Она начала привставать со стула, повиливая задом, приподнимая руками рубашку, при этом рот был набит непрожёванным хлебом. Через полминуты она и Дилип, всё так же державший поднос, уже исполняли танец на месте: мужчина, качнув задом, бросал сук вперёд, а девушка, поднимаясь на носки, покидывала низ туловища навстречу. Рывки совершались в чутком согласии, будто ходили два маятника, стремясь соприкоснуться. Акеми вздёргивала рубашку выше, выше — но лишь показался зев между ляжек, наставница произнесла:

— Довольно! Настал момент для умозаключения.

Девушку обдало чувством вины и страха перед грехом, она не находила, что сказать, а если бы и нашла, ей мешал хлеб во рту. Её взгляд заметался, она схватила азям и поспешно надела его.

Когда обе сели в возок, Виджайя сказала:

— Если попрекнуть разум пищей, которая перед ним в изобилии, то что за мысль он сумеет родить? Слушай. Вчера мы смеялись, убеждаясь в невозможности греха. Сегодня улыбнулись при полной и близкой его возможности. Было ли нам действительно весело в том и в другом случае?

Акеми подумала о мудрости сказанного, поражающей уже тем, насколько она проста. Запряжка тем временем приблизилась к первому перекрёстку, опекунша велела вознице придержать лошадей и заговорила о неисправимости Дилипа: мужчины-грехотворника. Напомнив юнице о порочном свойстве мужчин, которое позволяет и рабу обрести власть над госпожой, Виджайя произнесла странно дрогнувшим голосом:

— Неисправимый — самый несчастный из караемых! Ибо наказан неисправимостью.

«Воистину ему нечего терять!» — мысленно воскликнула Акеми и, испугавшись своей зависти, сказала:

— О, как я не хочу навлечь на себя кару!

— Помочь может только свет разума, — участливо произнесла наставница, — сколько вех оставлено им за то время, что мы в дороге!.. А плоть, подобная послушной рабыне, которая идёт следом, так отстала, что, пожалуй, потеряет фонарь из виду. Этого нельзя допустить… — она указала юнице на навес гостиного двора. — Обожди меня здесь, пока я не сделаю то, что должна сделать. Мне надо вернуться в пекарню и доплатить за помятый каравай.

Акеми укрывалась от палящего солнца в беседке для богатых проезжающих, ей виделись нагие опекунша и Дилип в задней комнате пекарни, она отчаянно сетовала на свой ум, который не мог вывести ничего определённого из обуревающих представлений. А представлялось неистовое: как обнажённую и беззащитную плоть, невольницу разума, вгоняет в пот яростный грехотворник, и свободная от греха рабыня пылко сожалеет о неисправимости невольника порока…

Виджайя приехала рассеянная и утомлённая, сказала расслабленно, что нуждается в часе дневного сна. Ей и Акеми отвели по комнате. Девушку жестоко изводила тоска, и до чего не терпелось в дорогу! Наконец она и наставница вновь расположились в удобном возке и услышали мерный цокот копыт.

В неохотно подступавших сумерках, когда небо так светоносно розовело, что, казалось, ночь не ляжет на землю, Акеми увидела родное гнездо. За живой вечнозелёной изгородью протянулась седловина, в ней меж пологих, покрытых лесом склонов размещались строения. Самое большое, возведённое из камня, с бревенчатой надстройкой, было господским домом. Повозки подкатили к нему по дорожке, выложенной плитками песчаника, и навстречу молодой госпоже выбежала женщина, смутно памятная Акеми. Отец перед смертью сделал любимую невольницу Мишори главной управительницей своего владения. Она приветствовала хозяйку, стоя на коленях, и произнесла в экстазе, подобном молитвенному: