Появилась кирпичная стена, новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся за воротами. Только дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.

Я следовал за ним, минуя часовни и ряды надгробий. «Семья Ломера». «Здесь лежит…», «Прохожий, помолись за него…» фу прошел по центральной аллее, потом свернул направо. Я был метрах в 20 от него, когда он остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие листья и вместе с мертвыми цветами выбросил их в мусорное ведро. В конце концов перед надгробием осталось лишь три горшка. Потом он застыл, опустив глаза в землю и молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что мое сердце бешено колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.

Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: «Кто умрет, когда я уеду?» И она ответила: «Я». Внезапно мои нервы превратились в клубок взбесившихся гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо:

— Что случилось, Фу?

Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими на две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от моего безумия. Но я настаивал:

— Скажи мне правду! Внезапно в его глазах вспыхнула ненависть, и он ударил меня, сначала в ухо, затем по шее — он целил в нос, но я наклонил голову. Потом он попытался убежать, но я поймал его за куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться, я повалил его с ног и начал бить ногами. Вдруг я почувствовал, что моя правая нога оказалась словно в капкане. Острая боль пронзила все тело, и я упал. Некоторое время в голове стоял довольно странный шум. Потом я уже ничего не чувствовал. Старик послал меня в нокаут.

Я смутно сознавал, — было ли это сознание или мое астральное тело гналось за садовником? — что он бежит по каменистой дорожке. Моя голова была прислонена к надгробию, и мне достаточно было слегка скосить глаза, чтобы прочесть вырезанную на нем надпись: «Семья Дув». Я осторожно положил руку на камень, ощущая физическую потребность погладить его и согреть своим живым теплом. Потом я открыл глаза — разве я уже не открыл их? Повсюду: вокруг и внутри меня — царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно пришлось собирать себя по частям. Но как ни странно, оказалось, что ноги меня еще держат. Я побрел к кладбищенским воротам.

— Беги, — повторял я, — ты должен бежать. В тишине мой голос звучал очень странно. Я надеялся встретить кого-нибудь у ворот — сторожа, крестьянку, кого угодно. Мне просто хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать меня, сделал утро совершенно безлюдным. Лишь далеко в поле кто-то работал на тракторе. И справа высился собор, презиравший преходящие людские страдания. Потом я вспомнил, что в сквере стоит моя машина, и тогда наконец побежал.

Выехав на тополевую аллею, я увидел такое же скопление народа перед домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за мной с нескрываемым любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя. «Острый приступ», — вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал в дверь. Никто не отозвался. Я опять принялся стучать. Сзади что-то сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и на пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.

— Ах, это вы, — сказал он, — заходите. Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака. В маленькой пыльной прихожей он как будто заколебался. Там в ожидании приема сидели четыре человека, в том числе женщина в черной соломенной шляпке, украшенной искусственными фруктами; трое мужчин держались поодаль. Бонафу огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея силы или смелости заговорить первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался неистовый вопль, и его раскаты казалось сотрясли весь дом до основания.

— Серж!

Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась ко мне радостно и страстно. И я опять держал ее в своих объятиях. Это продолжалось около часа. Где-то в глубине моей души из боли, отчаяния, пустоты рождалась новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.

Глава 10

— Все вверх дном, — повторяла она, — Что случилось? Она ходила из комнаты в комнату, всплескивая руками, словно маленькая школьница, потерявшая свой пенал.

— Во что ты тут играл?

Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду. Мне показалось, что дом стал необитаемым. Я хотел найти какие-то признаки жизни. Тереза не обратила внимания на мое абсурдное объяснение. Решив, что вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в камин несколько старых досок, добавила немного скомканной бумаги и придавила все это тяжелым бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако через минуту пламя взметнулось вверх, как джин, и дерево весело затрещало. Тереза села, очень довольная собой.

— Я переселилась к дяде. На время. Я иногда так делаю… Что там произошло на кладбище?

Я подробно рассказал ей, как преследовал садовника, как подумал, что он ведет меня к ее могиле, и как фу набросился на меня со всей страстью маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех! Я готов был триста раз умереть ради этого томного, ласкающего смеха.

— Не обижайся на него, — сказала Тереза. — Он старый солдат.

Это не повод. Я тоже был солдатом. Даже проиграл войну — и это достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил:

— Почему он набросился на меня?

Из ее рассказа я понял, что когда-то давно — как давно, мне не удалось установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени, — фу был безумно влюблен в ее мать. После аварии — впервые она упомянула аварию свет навеки померк в его глазах, и он стал каждый день носить свежие цветы на ее могилу.

— Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы никто не узнал.

Тогда — поскольку маленький Фрейд дремлет в каждом человеке — я ухватился за возможность расспросить Терезу о матери:

— Она была красива?

— Ну…

— Ты ее очень любила?

— Я никого особенно не любила, кроме тебя, — сказала Тереза. Но она упомянула еще одну вещь: у ее матери была страсть к цветам.

— В этом доме всегда было много цветов. Только мать не могла вынести, когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.

Огонь умер с приходом ночи. Тереза умолкла. В темноте она дышала глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая это, я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то далеко были Верни, Ким. Я сам оказался где-то далеко. Она медленно повернула голову — медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, что висели в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком состоянии лет триста и не проронить ни звука.

— Когда ты молчишь, мне страшно.

— Мне тоже страшно, — призналась она и добавила, как будто этот вопрос интересовал ее чисто теоретически:

— Почему нам страшно, когда мы вместе?

— Потому что мы любим друг друга.

— Что с нами будет?

Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на потом — как проблемы Юго-Восточной Азии. И я заявил, что хочу есть. «Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю о куропатке». Она моментально исчезла и вернулась с блюдом бисквитов, которым на вид было несколько недель.

— Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.

Тереза приложила кончик указательного пальца к губам — жест, означавший, что она думает.

— Хорошо, — сказала она наконец, — мы отпразднуем твое возвращение. У нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно. И у нас будет кукуруза в початках.

Последнее я воспринял без энтузиазма, но ничего не сказал.

Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший из кухни пресный аромат кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и вино незабываемо слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из погреба бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало, почти все досталось мне. Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась и сказала, что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и еще больше — как она держала ее между большим и указательным пальцем, осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно это был какой-то драгоценный предмет. Потом я предложил помыть посуду.