Я хотел спросить, каким образом он намеревается осуществить свою проверку. Вряд ли г-н Шефтель ознакомит его с картотекой вновь прибывших. Если только г-н Холберг не приведет в действие те самые связи, о которых он упоминал вскользь. Мне вспомнилась вдруг вчерашняя сцена, невольным свидетелем которой я стал: мой сосед о чем-то беседует с незнакомцем у заднего крыльца Юденрата. Нет, спрашивать о возможностях Холберга я вряд ли рискну. А даже если рискну, вряд ли он ответит откровенно. Во всяком случае, так мне казалось.

В это самое мгновение людской поток, двигавшийся нам навстречу и казавшийся бесконечным, вдруг остановился и словно распался надвое, образовав относительно широкий проход посередине улице. Мы тоже остановились.

Спустя короткое время стала понятна причина происшедшего. По мостовой, в направлении ворот двигалась скорбная процессия. На четырехколесной телеге, в которую была запряжена крепкая гнедая лошадка с коротко подстриженной гривой – одна из трех, являвшихся собственностью Юденрата, – стоял сколоченный из струганных досок гроб. Телегу сопровождали несколько человек, среди которых с некоторым удивлением я обнаружил председателя Юденрата Генриха Шефтеля и глав обеих христианских общин – отца Серафима и пастора Гризевиуса. С лица пастора еще не сошли следы побоев, а губа, рассеченная полицейской дубинкой, казалась почти черной. Отец Серафим тоже выглядел не лучшим образом – глаза его глубоко запали, а острые скулы выпирали так, словно за сутки пребывания в тюрьме он похудел минимум килограммов на десять. Оба священнослужителя являли собою контраст внешне вполне благополучному г-ну Шефтелю, не утратившему своей дородности, с пышными, закрученными вверх усами. Правда, так же, как прочие жители гетто, председатель Юденрата был коротко острижен.

Правду сказать, мое мнение о Шефтеле диктовалось личной неприязнью к еврейскому руководству гетто. И базировалась моя неприязнь, как я подозревал не без оснований, на не сложившихся отношениях с одним из членов Юденрата – моим непосредственным начальником доктором Алексом Красовски.

На углу, как раз напротив нас, похоронная процессия остановилась из-за внезапно заупрямившейся лошади. Пока хмурый возница, с длинным кнутом, заткнутым за голенище рыжих потрескавшихся сапог, поправлял запутавшуюся ветхую сбрую, обрывая при этом бумажные черные цветы, кем-то вплетенные в короткую гриву, г-н Холберг, не отпуская моего локтя, шагнул с тротуара, увлекая за собой меня, и мы оказались рядом с отцом Серафимом.

– Отец Серафим, здравствуйте, – сказал Холберг. – Рад, что вас уже освободили…

Священник окинул потухшим взглядом сначала его, потом меня.

– А, это вы… Да. Здравствуйте, господа. Господин доктор Вайсфельд и господин полицейский, господин… Да, вас зовут Холберг. Да, господин Холберг, нас отпустили. Вчера же вечером, благодаря заступничеству господина Шефтеля, – он покосился на председателя Юденрата, бросившегося помогать вознице. – А вот сегодня… – он показал на гроб и сокрушенно покачал головой. – Как видите.

Холберг тоже посмотрел на гроб, похожий на обычный длинный и узкий ящик.

– Кто-нибудь из ваших прихожан? – участливо спросил он.

– Прихожан? Нет-нет, господин Шейнерзон не был моим прихожанином, что вы. Просто мы с пастором сочли необходимым отдать ему последний долг. Ведь кроме нас в Брокенвальде теперь не осталось священнослужителей…

До меня не сразу дошел смысл сказанного. Когда же дошел, головокруженье, почти прекратившееся, вернулось резко и с такой силой, что я едва не упал. И упал бы, если бы не рукав арлекинского плаща моего друга, в который я вцепился в последний момент..

Холберг, похоже, был поражен не меньше моего:

– Господин Шейнерзон… Погодите, отец Серафим, вы хотите сказать, что рабби Аврум-Гирш умер? Боже мой, какое несчастье…

С упрямой лошадью и ее сбруей, наконец, удалось справиться. Процессия двинулась дальше. Мы пошли рядом с отцом Серафимом, подстраиваясь к его семенящей походке.

– Мы виделись с ним позавчера, никаких признаков болезни я не заметил, он показался мне вполне здоровым, – г-н Холберг выглядел искренне расстроенным. – Надо же…

Только сейчас я обратил внимание, что кроме Шефтеля, Гризевиуса и отца Серафима, за гробом в некотором отдалении шла маленькая группа знакомых нам мальчиков – учеников рабби Аврум-Гирша.

Отец Серафим, опасливо оглянувшись по сторонам, сказал еле слышно:

– Рабби не был болен. И умер он не от болезни. Тело обмывали при мне. У него на шее рана, вот тут, – священник осторожно коснулся пальцем своей яремной впадины и тут же поспешно убрал руку. – Вот тут – рана. От ножа. Или… В общем, от чего-то острого.

Холберг невольно оглянулся и тоже понизив голос, произнес:

– Вы хотите сказать, что рабби был убит?

Священник молча кивнул.

– Рана широкая? – спросил Холберг вполголоса, так что даже мне приходилось напрячь слух. – Простите святой отец, вы не специалист, да и не время сейчас. И не место. Но все-таки: как вы полагаете, лезвие ножа, которым был убит рабби, широкое или узкое?

Отец Серафим задумался и даже немного замедлил шаг. Пастор Гризевиус покосился на нас с неудовольствием, но ничего не сказал. Что же до г-на Шефтеля, то он вообще не заметил нашего появления среди провожающих.

– Узкое, – сказал, вернее, выдохнул священник. – Узкое лезвие. Сейчас мне кажется… Я даже не подумал сразу… Да, узкое, как…

– Как у медицинского скальпеля? – подсказал Холберг и коротко взглянул на меня. – Как у хирургического скальпеля?

– Да-да, совершенно верно, как у скальпеля, – отец Серафим оживился, но тут же снова помрачнел и зашагал быстрее, словно не желая более разговаривать с моим другом.

К выходу из гетто мы подошли в полном молчании. Полицейские, следовавшие до того в некотором отдалении, оцепили небольшой пятачок, так что в центре его остались телега с гробом, г-н Шефтель, оба священника – протестантский и католический, – и мы с Холбергом. Шефтель собирался и нас удалить, но, видимо, узнав моего соседа, передумал. Прочих оттеснили в боковые улицы, выходы из которых немедленно перекрыли «синие». Оказавшись неожиданно для самого себя включенным в число близких умершего раввина, я испытал определенную неловкость. У гроба следовало бы стоять ученикам подпольной ешивы, хотя бы тому же Хаиму, оттесненному полицейскими в один из переулков и изо всех сил тянувшего голову, чтобы увидеть последние минуты земного пути своего учителя. Но просить о том г-на Шефтеля представлялось бессмысленным: формально у рабби Шейнерзона не было в гетто родственников. Ученики в эту категорию не входили, тем более, что религиозной школы как будто и не существовало. Впрочем, в случившейся неловкости угадывался особый смысл: Холберг уже усмотрел в обстоятельствах гибели рабби Аврум-Гирша связь с убийством Макса Ландау, и значит, наше присутствие здесь и сейчас необходимо. Притупив чувство неловкости этим аргументом, я постарался внимательнее следить за происходящим.

По знаку главы еврейского самоуправления, двое полицейских сняли гроб с телеги и поставили его на землю. Церемония прощания обычно занимала не более десяти минут, но тут произошла внезапная заминка. Пастор Гризевиус, сказав несколько слов главе Юденрата, и перебросившись короткими фразами со священником, решительно миновал оцепление и подошел к ученикам покойного рабби, сбившимся испуганной стайкой за спинами полицейских. Наклонившись к Хаиму, он что-то спросил у любимого ученика рабби Аврум-Гирша. Мальчик испуганно отпрянул, потом отчаянно замотал головой. Гризевиус оглянулся на г-на Шефтеля, затем на отца Серафима. Выглядел он растерянным. Вернувшись в круг, пастор подошел к Шефтелю и негромко сказал:

– Вот незадача – некому читать кадиш. Дети слишком малы, никто из них не достиг совершеннолетия, – при этих словах, я вспомнил сказанное рабби Аврум-Гиршем при нашей последней встрече: « Кто знает, успею ли я подготовить к бар-мицве хотя бы одного из них…»