– В том числе и грехи прежних воплощений? – спросил я и тут же пожалел о неудачной шутке. Рабби холодно посмотрел на меня, осуждающе покачал головой.

– Вам больше не снятся непонятные сны, реб Иона? – поинтересовался он с легкой насмешкой. – Рад за вас, реб Иона, очень рад… Да, – сказал он, обращаясь у г-ну Холбергу, – он вел себя с женой очень недостойно. Но не мне осуждать его. Он умер, и мои осуждения более не достигнут его слуха. А там Судья Праведный вынесет ему свой приговор. Мы же скажем: да будет благословенна его память…

– Что же, – Холберг поднялся со своего места, – большое спасибо, реб Аврум-Гирш.

Рабби передернул плечами, словно отметая благодарность г-на Холберга

– У вас больше нет ко мне вопросов? – спросил он. – В таком случае, я вас провожу немного. И заодно посмотрю, чем занимаются мои ученики… – реб Аврум-Гирш сделал приглашающий жест в направлении двери. – Прошу вас, господа.

Двор больше походил на каменный колодец, образованный задними глухими стенами четырех длинных домов, стоявших под прямыми углами друг к другу. Ученики рабби Аврум-Гирша стояли небольшим кружком в дальнем углу. Мальчики были одеты кто во что горазд – одни в наспех перешитой взрослой одежде, другие – в детской, но не по размеру. Головные уборы тоже разнообразные – старые кепи, мужские шляпы с потерявшими форму краями, у одного – вязаная лыжная шапочка. При всем различии в одежде и возрасте, ребята действительно выглядели неким единым сообществом – это впечатление складывалось от похожего выражения лиц – сосредоточенного и углубленного. Стоявший в центре парнишка что-то втолковывал остальным. При этом руки он заложил за спину – явно подражая учителю.

Двор оказался неожиданно людным. Кроме детей здесь находилась еще и группа взрослых. Ее составили пять или шесть мужчин среднего возраста, лица которых показались мне знакомыми. Когда каждый из них поприветствовал меня кивком, я узнал новичков, прибывших недавним транспортом из Франции. Эта группа была относительно тихой. В этом углу двора рос старый дуб, ствол которого столь причудливо изогнулся, что образовал нечто вроде скамьи. На этой скамье и расположились новички. Они сидели молча и неподвижно, глаза их казались потухшими. Друг с другом они не разговаривали.

Мы подошли к ученикам рабби Аврум-Гирша.

– …И мне кажется, рабби Йоханан был неправ, когда упрекнул рабби Шимона бен-Лакиша в былых прегрешениях, – закончил при нашем подходе стоявший в центре, в котором я узнал Хаима, следившего за приближением к бараку подозрительных личностей. – Ведь раскаяние рабби Шимона было полным и искренним, иначе его бы не допустили заседать с мудрецами! А рабби Йоханан уязвил его прошлым.

Рабби похлопал Хаима по плечу.

– Но ведь и сам рабби Йоханан раскаялся в своих словах, разве нет? – сказал он. – Я ведь рассказывал вам об этом. Рабби Йоханан пожалел о том упреке, который в пылу спора бросил рабби Шимону по прозвищу Реш-Лакиш.

– Да, но от его упреков рабби Шимон умер, – возразил Хаим. – И рабби Йоханан часто вспоминал о нем, потому что у него не стало оппонентов. Об этом вы тоже рассказывали, рабби Аврум.

– Да, это верно.

– О чем идет речь? – поинтересовался бывший полицейский, прислушиваясь к разговору.

– Недавно я рассказал мальчикам о вашем тезке, великом мудреце Шимоне Бен-Лакише. В молодости он был гладиатором, а потом и разбойником. Но встреча с рабби Йохананом заставила разбойника бросить свое ремесло, прийти в академию, которая находилась в городе Явне в Святой Земле. Там Шимон Бен-Лакиш вскоре отличился острым умом – столь же острым, что и его меч в гладиаторские времена. Но однажды в пылу спора рабби Йоханан оскорбил того, кого сам же привел на путь учености. Спор касался нечистоты каширования режущих инструментов – ножей, топоров, кос – и точка зрения рабби Шимона не совпала с точкой зрения рабби Йоханана. И рабби Йоханан сказал: «Конечно! Кому и разбираться в топорах да ножах, как не разбойнику!» Это заявление друга и учителя очень оскорбило рабби Шимона. Настолько, что он тяжело заболел и вскоре умер.

Г-н Холберг покачал головой.

– Удивительно! – сказал он. – В своей полицейской практике я часто встречался с подобными историями. Преступник раскаялся, но ему при каждом удобном случае колют глаза прошлыми прегрешениями. Чаще всего истории заканчивались печально. Впрочем, мало кто умер от оскорбления, – заметил он с легкой улыбкой. – Но вот то, что многие, в конце концов, возвращались к прежним своим занятиям и становились еще более страшными преступниками, чем до попытки исправления, – могу засвидетельствовать. Поучительная история, весьма поучительная, – он улыбнулся мальчикам, протянул руку рабби Шейнерзону. – Спасибо за помощь, рабби. Извините, что отвлекли вас от ваших занятий… Да, кстати, – спросил он, отведя раввина в сторону и чуть понизив голос. – Вам известно, что господин Ландау был католиком?

От изумления у рабби Аврум-Гирша, похоже, отнялся дар речи. Он уставился на моего приятеля, будучи не в силах ни слова произнести. Потом опомнился, замахал руками:

– Бог с вами, сыщик, что это вы такое говорите?! Это невозможно! Все субботы он проводил у меня, мы вместе молились! Он помогал моим ученикам и сам охотно слушал толкование Торы! Нет-нет, вы ошибаетесь. Уверен: вы ошибаетесь.

– Возможно, возможно. Еще раз, спасибо, рабби. До свидания.

– Все дело в прошлом, – сказал реб Аврум-Гирш, сосредоточенно глядя перед собой. – Я еще должен подумать, тут есть, над чем подумать, реб Шимон. Но в одном я уверен – причина смерти несчастного господина Ландау – в его прежней жизни. Смерть пришла оттуда, господин Холберг, да-да, господин Вайсфельд. Из прошлой жизни. Все дело в прошлом. В греховном прошлом. Именно там причина смерти господина Ландау! Я в этом уверен. Я знаю это.

Попрощавшись с раввином и его учениками, мы вышли на улицу.

– Вы не очень устали, Вайсфельд? – спросил меня г-н Холберг. Я заверил его, что вполне еще способен продолжать расследование, и тогда он сказал: – Мы сейчас недалеко от дома, в котором жил покойный режиссер. Я хочу поговорить с его вдовой. Еще раз повторяю – если вы устали, я пойду один. Но, насколько я помню, вы были с ней знакомы.

Я повторил, что готов следовать за ним к госпоже Ландау. Хотя внутренне испытывал некоторое смущение от предстоящей встречи. Почему-то мне вспомнились слова доктора Красовски насчет того, что немке и баронессе фон Сакс, отправившейся в гетто за мужем-евреем, я сочувствую больше, чем любой несчастной еврейке, прибывшей к нам после каторжного труда и издевательств концлагеря Берген-Бельзен.

При всей грубости этого заявления, было в нем нечто близкое к действительному моему ощущению Да, я сочувствовал госпоже Ландау-фон Сакс, может быть, и больше, чем другим женщинам, оказавшимся в Брокенвальде, – например, моей помощнице, – потому лишь, что никто не заставлял ее следовать за мужем. Никто и ничто – кроме долга жены, как она это понимала. И при том я знал, сколь чудовищно относился к ней этот муж. О покойниках плохо не говорят, но что мешает мне плохо думать о тех из них, кто при жизни не заслужил иного?

Впрочем, за последние несколько дней мои представления о Максе Ландау тоже претерпели серьезные изменения. Особенно повлияло то, что сказал рабби Аврум-Гирш: покойный режиссер помогал продуктами мальчикам-сиротам из подпольной ешивы г-на Шейнерзона.

Теперь убитый Ландау представал в несколько ином свете.

Но и загадка крылась в сказанном нашим рабби. Откуда мог взять продукты неработающий заключенный? Обменять? Но на что?

Г-н Холберг негромко заметил:

– Никакой загадки тут нет. Думаю, Макс Ландау выменивал продукты для учеников рабби Аврум-Гирша на морфин. А боль – что ж, боль он предпочитал терпеть…

– Да, наверное, вы правы… – ответил я рассеянно и тут же остановился, будто громом пораженный. – Холберг! Холберг, черт возьми, но это невозможно!

– Что именно? – поинтересовался мой друг. – Вполне возможно. Получая морфин от вашей помощницы, он обменивал его на какое-то количество продуктов. Все или почти все передавал г-ну Шейнерзону.