— Пятухины? — опять встрял в разговор «Сам с пёрст». — Да как не пособить? Правильные мужики Пятухины-то. Ух ты! — Дед закипал. Сжав крепко кулак, он им долбанул колено: — Ах ты, пострелило бы тебя горой! Какое дело! А?

Дед уже никого не слушал. Рваненький полушубок его разлетелся в стороны, обнаружив совсем не первой молодости порты и повязанную узеньким ремешком заплатанную рубаху.

— Стало быть, уйдёшь ты, Михайло, на совсем-совсем другую жизнь. И опасно там. А вдруг, к примеру, и такое, что не мене как голову сложить? А?

— Напрасно не отдам, а за своё стоять до конца буду. Двум смертям не бывать, одной не миновать.

«Сам с пёрст» с восхищением смотрел на Михайлу.

— Ну парень! Отец-то, известное дело, не хочет, так ты тайком? А?

Михайло усмехнулся.

— И все богатство, что у отца, всё его оставишь? Побоку?

— Мне в жизни к одному, а это богатство отцово меня к совсем другому поворачивать будет. Вот и ни к чему оно мне.

Дед был уже в полном восторге.

— Ха-ха-ха! — сгибаясь и хватаясь за живот, покатывался он. — Ха-ха-ха! Православные, а? — Он приложил правую ладонь к щеке. — Ведь посудите. Василий Дорофеевич, богатей-то наш знаменитый куростровский, говорит это сыну: вон сколько у меня денег-то — и не считано, богачества всякого, видишь! А сын ему и отвечает: ненадобны мне, батюшка, ни богачество ваше, ни деньги ваши! А? Ха-ха-ха! Это деньги-то ненадобны! — Дед даже как-то взвизгнул. — У-хо-хо! Умора! Ненадобны! Страшенные деньжишшы! Ну удружил, парень!

Вслед деду кое-кто тоже начинал похохатывать. Парнишка, который задал деду ядовитый вопрос, теперь раскрыв от удивления рот и беспрестанно поправляя съезжавшую на нос отцовскую шапку, переводил глаза с деда на Михайлу. Наконец поняв суть, он шмыгнул носом, утёр его рукавом и радостно ухмыльнулся:

— Ух ты!

Фома Афанасьевич попробовал остепенить деда:

— Ты, Прохорыч, путём ли развеселился? Михайле-то деньги, думаешь, не нужны?

— Деньги? Да на кой чёрт они, ежели отчаянное дело?

— Ну, есть-пить человеку надобно, как думаешь?

— Чего? Есть-пить человеку? А, вон что, — опомнился «Сам с пёрст». — Есть-пить, всамделишное дело, надо. Без этого нельзя. Когда человек живёт, пропитание ему должно идти. — Дед вздохнул: — Это мне известно.

— А для пропитания деньги-то нужны, — настаивал Шубный.

— Чего? Деньги для пропитания? Деньги для пропитания беспременно нужны. Потому — бесплатно никто ничего не даёт. Это я знаю.

— Да ты, Прохорыч, вспомнись! Значит, без денег Михайле невозможно?

— Чего? Михайле-то без денег? Нет. Невозможно. Никак. Только такое отчаянное дело! — и, схватившись опять за щеку, «Сам с пёрст» снова залился хохотом: — Дорофеич-то, а? Богачество! А Михайло-то ему: ненадобно мне ваше, тятенька, богачество! Ой-ой-ой!

— Ты, дед, обрусел бы хоть. Михайле-то деньги нужны! Ты это понимаешь?

— Деньги Михайле нужны? А… Как же это я не понимаю? Ясное дело, понимаю! — Дед почесал себе затылок. — У, черт!.. Деньги… Ну и дела!.. У тебя свое что есть? — обратился он к Михайле.

— Полтина всего.

«Сам с пёрст» неодобрительно покачал головой:

— Да, невелик запас. Вон у меня рубль есть. Как же это? — Тут на его лице изобразилось истинное изумление: — Православные!

Дед быстро наклонился, залез правок рукой глубоко в карман штанов и вытащил оттуда тряпицу. Дрожащими от нетерпения пальцами он стал развязывать узел. Узел не поддавался, тогда дед схватил зубами, растянул его, выхватил рубль и, сняв шапку, со всего маху брякнул в неё рубль. Затем он подбросил шапку вверх и поймал её на лету:

— Эй, давай, православные! Шуми! Эх!

У кого что было — посыпалось в шапку. У кого было серебро — бросал серебро, у кого были только медяки — тот бросал медяки. Рыбаки толпились, расстегивали тугие кожухи и вытягивали из-за пазух крепко припрятанные кровные денежки, вытряхивали деньги из тряпиц, из мешочков.

Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:

— Эх!.. Эх!.. Эх!

«Сам с пёрст» уже обошёл всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскал карманы и всё, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.

— Вот тебе на латынь, — сказал он Михайле, кладя все свои деньги в шапку. — Поворачивай её к мужику.

Дед шагнул к Михайле.

«Сам с пёрст, усы на семь вёрст» был гол как сокол и жил бобылем. Все понимали, что рубль для деда — великое дело. Может, больше ничего у него и не осталось…

— Ты, Прохорыч, — сказал ему Шубный, — того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..

— Чего?.. — «Сам с пёрст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону. — Да ты что, мое богатство считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?

Шубный вздохнул:

— Как не знать? Знаю…

Дед подал Михайле с поклоном шапку:

— Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, солёные, бедняцкие. Потом прошли. От того силы в них больше.

Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.

Надев шапку, «Сам с пёрст» изо всей силы ударил по ней рукой:

— Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо! — И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху. — Отчаянное дело!.. Ой-ой-ой!

— Ну, — обратился к Михайле Шубный, — ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.

— Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, — размахивая руками, разъяснил «Сам с пёрст». — Понимаешь?

— Как не понять, — ответил Михайло.

Рыбаки обступили Ломоносова со всех сторон.

— Вроде мы с тобой все, — сказал один из них, поxлопав Михайлу по плечу.

— Это так, так уж, — подтвердили хором другие.

— Постойте, постойте, православные, — проговорил Шубный. — Честь по чести давайте на путь-дорогу Михайле что скажем.

— Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, — подтвердил дед. — Ото всех ему наставление. От мира.

Рыбаки расселись по своим местам.

— Так, Михайло. Нашему брату, мужику, покуда ходу нет.

«Сам с пёрст» вскинулся:

— Это как же так? — Но, сразу опомнившись, он вздохнул: — Да… Что уж говорить…

— Потому — кто в силе, по одному пробивайся, — сказал Шубный.

— Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот подобно как я.

Фома скосился на деда:

— Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?

— Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.

Шубный продолжал:

— Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся — жизни не жалея.

— Что есть силы за правду стой! — добавил Прохорыч и ударил себя кулаком в колено. — Ух!

— Вот и иди на своё дело, крестьянский сын Михайло Ломоносов!

Провожая Михайлу, рыбаки сошли к самой воде. На прощанье все разом ему что-то говорили, перебивая друг друга. Но больше всех шумел Прохорыч. Он никого не слушал, вывёртывался из толпы и подсовывался к Михайле.

— Ты-то смекнул? — теребил он его за рукав. — А? Понимаешь?

— Понимаю, дедушка, хорошо попинаю.

— Ага. Так. А правде мужицкой путь прокладывай. Настоящая она.

— В большой мир идёшь, парень, в большой. Ну, надо быть, сдюжишь. — Шубный подмигнул Михайле. — А в том мире умом доходить, ухом приникать да глазом смотреть. Без того доля тебе в руки не дастся.

— И — соблюдай себя. — «Сам с пёрст» рубанул кулаком. — Без этого — ничего. Соблюдай!

Михайло вёл лодку через Курополку. Огибая выдавшийся мысом Нальостров, он держал на Куростров. Быстро сорвавшийся ветер погнал холодную волну, припавшие к воде сырые облака разорвались и задымились, затем они быстро пошли вперёд под ударами ветра. Двинский рукав широк в этом месте. Вот уже и не слышно стало рыбаков, махавших Михайле шапками. Вот уже и хуже стало видно их: далеко. Но вдруг порывом ветра донесло: