Осенники дождались своего приказа. Как всегда, ходили слухи о задержке и вообще его отмене. Мы, издеваясь, как могли, поддерживали эти слухи и раздували. В душе надеясь на скорый уход этого призыва.

Следующий приказ — наш. Ждать целых полгода. Мне не верится уже, что когда-нибудь это время придет.

Друзья с гражданки почти перестали писать. Да и письма их — раньше с жадностью пречитывал, а теперь — как чужие мне люди пишут. Университетские сплетни — кто с кем и кого, зачеты-экзамены, сессии… Какие-то купли и продажи — некоторые подались в бизнес. Цены и суммы упоминались для меня нереальные.

Какие бартеры… Какие сессии… Тот мир — совсем чужой для меня.

Выходит, этот, кирзовый — ближе…

Тянутся нудные, тоскливые дни, похожие один на другой, как вагоны километровых товарняков. Лишь, как колеса на стыках, монотонно постукивают команды «подъем!», «отбой!», «строиться!» и чередуется пшенка с перловкой на завтрак…

Новое поветрие в казарме. Не зачеркивать или прокалывать в календарике каждый прожитый день, а терпеть почти неделю. Затем сесть и с наслаждением нарисовать целый ряд крестиков. Те, кто дни прокалывает, вздыхают и непременно разглядывают календарик на свет.

Созвездия крохотных точек на прямоугольничке моего календаря растут, будто нехотя. Чтобы «добить», потребуются целых три месяца, даже чуть больше. А там еще один, новый. Правда, не весь — месяцев пять, а повезет — так четыре. Календарь на девяносто второй уже куплен, с «Авророй» на картинке.

Сваливают на дембель первые осенники — в нашем взводе Колбаса и Вася Свищ. Колбаса уезжает с другими в Токсово сразу после инструктажа.

У Свища поезд поздно вечером, поэтому до обеда он шарится по казарме. «Мандавохи» прощаются с легендой казармы. Васины сапоги, с так и неистершимися подковами из дверных петель, торжественно уносят в каптерку.

После обеда Ворон лично провожает Васю до автобуса. Отпросились на полчаса с работ и нарядов все наши, кроме караула. Все призывы. На КПП Васю угостили прощальной кружкой его любимого чая со слоном и подарили на дорогу кулек пряников.

Каждый жмет ему руку. Вася неожиданно для всех прослезился. Обнимает каждого и застенчиво улыбается.

Здоровенный, бесхитростный парень с далекого хутора Западной Украины. Великан с душой ребенка — единственный из нас остался самим собой. Не примеряя масок. Не пытаясь выжить в стае. Отслужил так, как не дано никому из нас.

Два года прошли не бесследно и для него. В армии он увидел первый раз телефон и телевизор. Обожал смотреть фильмы — любые. Ухмыляясь, молча слушал россказни о девках. Обмолвился раз, что есть у него невеста. Большего вытрясти из него не смогли. «Последний из могикан» — приходит мне на ум. Не просто так — именно эту книгу холодной дождливой ночью дал ему почитать в наряде на КПП. Вася оказался читателем хоть куда, прочел ее за несколько нарядов. Попросил еще что-нибудь. Любимой была у него «Пылающий остров» Беляева.

И вот он уезжает — последний из могикан.

Как ни уговаривал его Ворон остаться на «сверчка» — не согласился.

— Вася, если тебе до поезда снова полдня, ты уж на вокзале-то не сиди… Как в прошлый-то раз, — под общий смех хлопаю его по спине.

История эта известна всем. Получив отпуск, Вася признался взводному, что ни разу в городе не был. Что боится потеряться в Питере и не найти вокзал. Ворон поехал с ним. Довез до вокзала, взял в воинской кассе билет. Посадил в зале ожидания, объяснив, что до поезда шестнадцать часов и Вася может смело погулять если уж не по городу, то вокруг вокзала — точно. Свищ не решился и все это время просидел на вокзале.

Обратно, правда, добрался уже сам.

На дембель я подарил Васе набор открыток «Ленинград — город-Герой». Вася набору обрадовался. Сначала собрался вклеить в свой альбом, затем передумал и убрал в дипломат.

«Виддам матуси ци листивкы. Вона тоды нэ змохла на прысяху прыихаты. А так хотила мисто подывытыся», — объяснил, улыбаясь.

Правда, открытки неожиданно устарели. Ленинград пару недель назад стал Санкт-Петербургом.

— Та ни… — басит Вася. — Тильки четыре ходыны. А запизнюся?

Все опять смеются, окончательно смущая его.

На остановку приходят несколько лейтех и пара капитанов из Можайки.

Ворон просит их довести Васю до города и посадить в метро. Офицеры удивлены, но соглашаются. С любопытством поглядывают на дембеля-ефреетора и окружающую его толпу.

Начинает моросить дождь. Все жмутся под козырек навеса, поглядывая попеременно то на небо, то на дорогу.

— Плачет Лехтуси. Плачет дождем. Не хочет тебя отпускать, — говорит склонный иногда к лирике Ворон. — Оставайся. У меня заночуешь. А завтра — к начштаба. Оформим тебя.

Вася как-то странно дергает головой, будто пугается.

Опять общий хохот. Похлопывания, снова рукопожатия. Какие-то напутствия и советы.

Мне кажется, что Свища это уже порядком утомило.

Наконец, показывается рейсовый «лиаз».

Все начинают разом галдеть и снова тянуть руки.

Автобус подкатывает к остановке. Хлопает раздолбанными дверями.

Водила терпеливо ждет.

Васе удается вырваться из окружения и влезть в салон.

Фыркнув вонючим выхлопом, рейсовый отъезжает.

Вася стоит на задней площадке, и машет нам рукой. Сквозь грязное и мокрое стекло уже не видно его лица. Лишь широченная темная фигура и огромная ладонь.

«Бип! Бип! Бип-бип-бип!» — на футбольный манер вдруг неожиданно сигналит водила автобуса. И дает еще один гудок — длинный, затихающий и теряющийся в сыром воздухе.

Вот и все.

Лишь рябь дождя на лужах. И тоска.

В части событие — привезли первых новых духов. Все в ту же казарму, что приняла когда-то и нас. Цейс больше в карантине не командует — ушел в Можайку. Вместо него старлей по кличке «Тычобля» из «мазуты».

Нам духи уже не интересны почти. Так — любопытно, кто и откуда. Новые лица, все же. «Вешайтесь!», завидя их, не кричим. Это дело тех, кому на дембель через год. Лично мне надоело все уже — вся эта осенне-весенняя круговерть. Складки, бляхи, кокарды, крючки и количество тренчиков на ремнях…

Отпустите, отпустите меня домой… Да сколько ж можно-то…

Через неделю, к общей радости, ушел на дембель Укол. До Нового года, хоть и обещали ему, держать не стали.

«Пиздуй, и не встречайся…»- сказал ему на прощанье Ворон.

Еще неделю назад Укол каждую ночь мечтательно расписывал, как он собирается навалять взводному на свой дембель.

Узнал об этом Ворон, или нет — неизвестно. Но от греха подальше взводный свалил в город в день увольнения Укола.

Укол торжествует, собираясь на инструктаж.

— Чуваки, зла на меня не держите, кого обидел если, — говорит он, шнуруя ботинки.

Их Укол отобрал у Трактора, при мне. Другие, с обрезанными рантами и сточенным каблуком, спрятаны в военгородке, у буфетчицы.

Я лежу на койке. Случайно повернув голову, замечаю стоящего у начала взлетки Кувшина. Тот, очевидно, давно уже делает мне какие-то знаки руками. Стоит он так, чтобы его не было видно с рядов осенников.

Все это удивляет так сильно, что сую ноги в тапочки и иду к Кувшину.

— Ты не охуел дедушку к себе подзывать? — беззлобно усмехаюсь, подойдя.

Кувшин на шутку не отвечает. Собран и бледен — больше обычного.

— Чего такое? — беру его за плечо и веду в сушилку.

Выгоняю оттуда пару копошащихся в куче сырых бушлатов «мандавох». В сушилке стоит плотная вонь сапог и гнилой ваты.

— Вадим… — впервые по имени обращается ко мне боец. — Есть дело…

Блядь, залет, что ли, какой…

— Говори.

Кувшин, глядя прямо в глаза, тихо просит:

— Отпусти меня до обеда. До построения. Пожалуйста.