– Эмма, я скажу тебе спасибо, если ты будешь впредь играть в эти игры только со своим бельем, – сказала миссис Оустлер; впрочем, улика в виде белых кружевных трусов Эммы, болтающихся у нее на левой ноге, говорила, что Эммино белье уже задействовано в означенных играх. Весь интерес миссис Оустлер, однако, ограничивался судьбой ее трусиков.
– Что и говорить, Джек, ты у нас молодой, да ранний, – сказала она мальчику.
– Джек много знает про татуировки, – сказала Эмма. – А про твою он вообще все-все знает.
– В самом деле? Джек, это правда? – спросила миссис Оустлер.
– Если у вас иерихонская роза, то да, я кое-что про нее знаю, – сказал Джек.
– Ну, что ты стоишь, покажи ему! – приказала Эмма маме.
– Я думаю, Джеку ни к чему смотреть на мою розу, что нового он в ней найдет? – ответила та.
– Ну, тогда на нее хочу посмотреть я, и повнимательнее, – сказала Эмма. – Ведь я теперь знаю, что это такое на самом деле.
– Позже, Эмма, – ответила миссис Оустлер. – Не можем же мы отправить Джека домой в крови.
– У тебя над влагалищем еще одно влагалище, – завопила от злости Эмма, – а мне ты не разрешаешь сделать какую-то несчастную бабочку на лодыжке!
– О-о, это больно – на лодыжке, – вставил Джек. – Когда татуируют место, где нет мышц, а только кости, это очень больно.
– Эмма, слушай Джека, он в самом деле все-все знает про татуировки.
– Я хочу какую-то несчастную бабочку! Мне больше ничего не надо! – кричала Эмма.
Мать не обращала на нее внимания.
– Джек, вот как мы поступим. Я отведу тебя к себе в ванную, ты там вымоешься. Эмма тоже примет душ, но у себя.
Миссис Оустлер взяла Джека за руку и провела его знакомой дорогой к себе в спальню, а оттуда – в большую ванную комнату с зеркалами. В другой руке миссис Оустлер несла свои трусики, крутя их на указательном пальце. Джек снова остро ощутил запах ее духов – видимо, трусики сыграли роль вентилятора.
Миссис Оустлер сняла с Джека запачканные кровью рубашку и галстук, налила полную раковину теплой воды, окунула туда какую-то тряпочку и протерла Джеку шею и лицо, а губу лишь очень бережно промокнула (из нее до сих пор сочилась кровь). Джек принялся мыть руки, миссис Оустлер тем временем мыла ему плечи. Какие у нее нежные, словно шелковые, руки. Крови на плечах у Джека и подавно не было, но маме Эммы нравилось трогать Джека не меньше, чем дочери.
– Джек, ты станешь сильным парнем; не очень большим, но сильным.
– Вы правда так думаете?
– Я не думаю, я знаю. Уж мне можешь поверить.
– Вот оно что.
Тут Джек понял, почему руки у миссис Оустлер такие нежные и шелковистые – она гладила ему плечи своими трусиками.
– Сразу видно, ты не по годам развит, – продолжила она, – я имею в виду, ты довольно взрослый, а вот Эмма, напротив, в целом ряде вопросов недоразвита. Вот тебе пример – ей очень сложно общаться с мальчиками ее возраста.
– Вот оно что, – снова сказал Джек, вытирая руки полотенцем (а миссис Оустлер все гладила его по плечам трусами). Он видел в зеркале отражение ее лица – какая она сосредоточенная и серьезная, особенно с этой своей мальчиковой стрижкой.
– Что до тебя, Джек, то ты, я гляжу, комфортно чувствуешь себя в обществе и девочек постарше, и женщин.
Тут Эммина мама провела трусиками ему по затылку, а потом надела их ему на голову, словно шляпу или, скорее, берет – уши попали в дырки для ног. Джек как раз почувствовал себя весьма некомфортно.
– Но что же мы скажем твой маме про губу? – спросила миссис Оустлер. Джек не успел ответить, она продолжала: – Боюсь, Алиса еще не готова услышать, что ее сын целуется с шестнадцатилетними.
О-го-го! Оказывается, миссис Оустлер называет маму по имени! Впрочем, Джек не очень удивился; конечно, подумал он, как я сам не догадался. Иерихонская роза – это долгая песня, как минимум несколько часов, а тут еще ее выводили на такой интимной части тела. Джек легко представил себе, как мама и миссис Оустлер беседуют – да уж, за это время можно о многом переговорить. А если ты лежишь на кровати или на столе и у тебя выводят иерихонскую розу в трех сантиметрах от влагалища – разве есть темы, которые нельзя обсудить в такой ситуации? Люди делались друзьями на всю жизнь за куда меньшее время. Алиса много часов провела, глядя на лобок миссис Оустлер, как же им близко не познакомиться? И однако, подумал мальчик, несмотря на то, что после истории с лифчиком Алиса и миссис Оустлер не поссорились, порез на губе Джека, кажется, может положить их дружбе конец. Во всяком случае, Джек решил, что, по крайней мере, не станет рассказывать маме, как целовался с Эммой.
– Джек, можешь сказать, что порезал губу о скрепку от степлера. Я пыталась разжать скрепку, чтобы разделить несколько листов, а ты вызвался помочь, взял скрепку в рот и порезался.
– А с какой стати мне брать скрепку в рот?
– С такой, что ты еще ребенок, – сказала миссис Оустлер и потрепала Джека по голове, точнее, по своим трусам, которые все еще играли роль шляпы; затем сняла их и зашвырнула в открытый ящик для грязного белья в другом углу ванной. Отлично попала, кстати, – она вообще выглядела как спортсмен, причем именно как юноша-спортсмен.
– Пойду найду тебе футболку, в ней отправишься домой. Скажи маме, что твои рубашку и галстук я отдам в химчистку сама.
– Так и сделаю, – сказал Джек.
Эммина мама вышла в спальню и открыла ящик комода. Джек все смотрел на себя в зеркало над раковиной, на свой обнаженный торс – словно ждал, что сию секунду начнет расти. Вернулась миссис Оустлер с футболкой, черной, как ее трусики, с очень короткими и узкими рукавами, как носят женщины. Эммина мама была очень маленькая, ее футболка оказалась Джеку почти впору.
– Это моя, разумеется, – сказала миссис Оустлер. – Эммина одежда тебе будет очень велика, – добавила она с укоризной.
Кровь наконец перестала идти, но губа распухла; в зеркале Джек хорошо видел шрам. Миссис Оустлер бережно помазала ему губы помадой; тут в ванную вошла Эмма.
– В этой футболке ты вылитая девчонка, – сказала она.
– Наш Джек такой красивый, из него выйдет отличная девочка, верно? – шутливо парировала миссис Оустлер.
Эмма ссутулилась, ее лицо приняло обиженное выражение. Казалось, она поняла маму буквально – мол, Джек-то красавец и девочка из него выйдет отличная, не то что она, Эмма.
– Мы скажем Джековой маме, что он порезал губу о скрепку от степлера, пытался, глупыш, разжать ее зубами.
– Иди в жопу! Я хочу увидеть эту чертову иерихонскую розу! – твердо сказала Эмма. – И я хочу, чтобы Джек тоже смотрел.
Не говоря ни слова, миссис Оустлер расстегнула серебряный пояс и плотно сидящие черные джинсы и закатала заправленную в них кофту. Затем она немного спустила джинсы с бедер, весьма стройных, и Джек увидел, как из черных же трусов растет иерихонская роза (половина скрыта под ними). Миссис Оустлер запустила под резинку большие пальцы, но прежде, чем спустить трусики, сказала:
– Джек, если твоя мама об этом узнает, она очень, очень расстроится. Это еще хуже, чем целоваться с шестнадцатилетней девочкой, понимаешь?
– Вот оно что, – сказал Джек, и миссис Оустлер спустила трусы.
Ну вот и он, цветок этот. Разумеется, на иерихонскую розу Джек даже смотреть не стал – он верил в мастерство мамы и думал, что все ее розы совершенные копии друг друга. Пока Эмма, ахая, разглядывала тот другой цветок внутри татуированной розы, Джек внимательно, тщательно рассмотрел «настоящий» цветок. Да, вот уж улов так улов – целых два настоящих влагалища в один день! Лобковые волосы Эммы торчали во все стороны, словно стремились отразить ее непокладистый характер, не то у миссис Оустлер – все причесано и аккуратно подстрижено. Если раньше Джек немного сомневался в истинности Эмминого вердикта (в ее формулировке, «страсть к женщинам постарше»), то теперь убедился в этом окончательно. Влагалище Эммы не произвело почти никакого впечатления на «малыша», а тут он повел себя… ну совершенно иначе!