Вениамин Борисович Смехов
В один прекрасный день…
Утро
Понедельник 14 марта 197… года у драматического актера Леонида Алексеевича Павликовского начался как обычно, в семь часов утра по его собственному будильнику. Ничего особенного, утро светлее зимнего, но пока еще темнее летнего. В семь часов проснулась первая забота Леонида и его отцовская совесть, остальные спали. Кажется, что спал весь мир: все люди, дома и дела, а также знаки препинания вместе с заглавными буквами. Вот дозвенел будильник, медленно освободился человек от разлюбезного одеяла и в нижнем белье прогулялся по квартире. Надо сделать зарядку, но руки и лицо уже вымыты холодной водой, значит, сегодня поздно делать зарядку. Леонид – еще не спеша – зажег газ, поставил полный чайник зеленого цвета, вошел в комнату, где спали жена Тамара и дочери, наклонился над старшей и громко прошептал: «Леночка, ты слышала звонок? Пора, миленькая, пора в школу». Длинноволосая головка контрольно приподнялась над подушкой и в тот же миг скрылась под стеганой голубизной. Леонид улыбнулся, взглянул в окно. Перед подъездами двигалась мусорная машина. Появились отдельные прохожие, они шли быстро и на ходу застегивали пуговицы на пальто. Часы на стене показали десять минут восьмого. Леонид зевнул и сделался бодрым. Со двора раздавалось ворчание подъемного крана. Город проснулся.
«Леночка, все! Опоздаешь. Быстро!» – протелеграфировал отец жестоким шепотом. И дочь села в кровати, не открывая глаз. Каштановые дебри волос разбежались по детским щекам и шелковой ночной рубашке. «Пап, ну, ну, ну!.. Еще минутку, и все». Она сладко рухнула на подушку. Леонид оглянулся на неподвижные тела Тамары и младшей Аллы. Он нежно обхватил пальцами дочкин игрушечный нос и чмокнул ее в щечку. Младшая Алла в дальнем углу перевернулась на спину и тоже чмокнула, во сне. Жена Тамара громко вздохнула и выбросила из-под одеяла голую ногу.
Восемнадцать минут восьмого. Леонид выбежал в свою комнату. На ходу грозно прокричал: «Черт возьми, каждый день одно и то же! А ну, всем встать моментально! Лена! Я уже не прошу!» И, застилая свою постель, уже издалека: «Через пять минут завтрак на столе! Не серди папу, лучше не серди папу!»
7 часов 35 минут. Кухня. Лена доедает непременную яичницу. Папа наливает ей чай.
– И долго я буду доставлять себе эту радость? Как ты думаешь, дочуркин?
– Какую, пап? А знаешь, Оля вчера поссорилась с Тоней Валяевой! Я видела.
– Ну вот эту радость: мыть за тебя посуду? Наливать чай? Умолять проснуться?
– Я тебя не прошу. Я с удовольствием сама. Давай я помою.
– Ладно, обойдемся. Десять минут всего тебе до ухода. Ну, не рассиживайся, беги, дочь!
– А поцеловать отца?!
– Подхалимажка!
– Это если бы я была Машка! А я Ленка. Значит, подхалиленка, да? – И бисерным, звонким хохотом разразилась на папашиных руках, дрожащих от смешанного чувства радости, гнева и тяжести семилетнего тела.
– Все! Марш! Глянь на часы!
– Мама! – и, охнув, первоклассница исчезла в недрах совмещенных удобств.
Следующий номер программы – малышка. Вошел снова в комнату. Батюшки! Мать по-прежнему недвижима, а эта – худющая, быстрорукая пигалица – юный обожатель сюрпризов – готова! Стоит во всем положенном (на столе, где куклы), вытянулась в струнку и состроила гримасу. Перевод гримасы на русский язык: «Это что же за чудо такое, что за волшебница девочка Аллочка – золото неумытое, счастье непрекращающееся?!» Губы поджаты, глаза – на лбу, руки – по швам. На часах – 7.45. Не успев отдать должное гениальности младшей, отец берет дитя под мышки и буквально вставляет в валенки, стоящие в прихожей. Дальше – в туалет. Умываться. Далее – в кухню. Там левой рукой надевается кофта, платок под шапку и рейтузы под валенки, а правой – бутерброд в зубастый ротик, туда же – чай с молоком… А оттуда вопль: «Ты что?! Атанина Михаловна не велит кормить! Мы же в садике завтракаем! Я же там аппетит потеряю!» – «Давай-давай быстро, от одного кусочка такие худые ничего не теряют! Лена, ты готова?!»
7.55. Ревет за окном бульдозер, скрипит подъемный кран, слышатся крики детей: «Валька, кинь битку, у нас первого урока не будет. Зебра заболела!» – «Ура! Лови! Бегу!»
Леонид Алексеевич Павликовский предупредительно распахивает дверь перед детьми. Вот бог – вот порог.
– Все, все, все! Лена, не тяни! Аллочка, беги, жди ее там, сама не иди, слышишь? Лена! Алла вышла, марш – все, все, все!!!
– Пап, ну, пап, ну! Не кричи! Голова заболит, у нас и так тяжелый день! Две математики, понял?
Лена, поддержанная за попку пятерней отца, вылетает в дверь. Все? Нет, дудки. Из комнаты прорезается начальственный звук материнского голоса:
– Лена, ты забыла форму! У нее же физкультура!.. Догони ее!
– Вот беги и догоняй, если вовремя не можешь просну…
– Как тебе не стыдно! «Мужчина»! Задержи их! Там форма на пылесосе в черной коробке! Леонид!!! Сейчас же!
Восемь часов одна минута. Л. А. Павликовский, молодой актер драматического театра, прожил целый час своего нормального рабочего дня. Быстро завтракать. На ходу заглянуть в холодильник: молоко кончается, колбаса кончается, супа – на один день, масла – еле-еле. Ясное дело. Вымыть посуду. Нежданной негаданностью на кухне воцаряется розовый пеньюар, в нем – жена Тамара, а в ней – три тысячи претензий…
– Еще бы, разве обо мне можно подумать! Ему бы поесть, все сделать, а я беги голодная, полдевятого, только-только не опоздать…
– Во-первых, пятнадцать минут девятого; во-вторых, почему я, почему не ты должна готовить?…
– Как тебе не стыдно! «Мужчина». Еще пожалуйся на свою жизнь: великий артист, скверная жена, ты мне все – и деньги в дом, и детей готовишь! Кормилец вообще, поилец! Спасибо.
– На, не рычи; что кидать: колбасу с яичницей или котлету? Масло шипит точно как ты, в один голос…
– Не надо, не надо, я сама уж. Кто на таком огне греет? Сколько раз говорила: яйцо на холодное масло разбивают. Невкусно же так. Ладно, уймись, спасибо.
– Я тебе сыр нарезал. Чай наливать? Лимон будешь?
– Спасибо, Ленечка, успеваю. Не надо лимон, у меня изжога. Целует еще! Не хочу в губы, ты зубы не чистил.
– Здравствуйте! Ну-ка, немедленно, Афродита Тамаровна! Обнимка – ап! Поцелуй – ап…
Две минуты необъективной, но взаимной нежности в кухне, между остывающим чаем и тарелками из-под еды, на которые горячо струится вода в раковине.
– В холодильнике пусто; учти, у меня после работы – зачет, я дома буду к ночи. И что завтра на обед ребятам?
– Да я в магазин бегу, успокойся.
– Леенька! Вот это человек! Сама целую. Ап. Вот это да.
– Правда, мужчина?
– Вот это мужчина!
Семья мирно-поспешно переодевается, кровати застилаются. На улице – грохот стройки и крик старушки Демьяновны: «Клавдия Степановна, вы дома? Клавдия Степановна, вы дома? А, Клавдия Степановна! Доброе утро. Вы дома – я к вам».
Восемь часов тридцать восемь минут.
– Фу, опять впритык. Ну, жизнь! Может, вместе выйдем? Лень? Хоть до метро?
– Три минуты семьи? Глядеть не могу на эти штучки. О чем твои химики думают? Влепили бы выговор, понизили до младшего инженера.
– Понизят, понизят. Ты попроси – они понизят. Меня вообще из милости держат. Пока ты – великий артист и Арсеньев ходит к тебе на спектакли… А уйдет в Академию… Я готова! Не тяни. И банку достань – для сметаны. Тетя Лиза обещала борщ сделать.
– Я не обещала – первый раз слышу! С добрым утром!
На пороге другой комнаты – улыбка тети Лизы-Джоконды, 75-й год жизни и готовность наконец поговорить с племянницей и зятем. Не тут-то было. Молодые хором грохнули: «Доброе утро, теть Лиз!», и с вешалки слетел воздушный шар, возмущенный стуком двери. Тетя Лиза, не расставаясь с улыбкой, заявила: «Девочка готовила шарик для садика, девочке велели принести, она его готовила, и никто, никто девочке не напомнил! Безобразие». После такого монолога шарик перешел в большую комнату, где занял вчерашнее место между медвежонком без лапы (черный цвет, подарок бабушки) и жирафом без уха (апельсиновый цвет, изделие из толстого стекла, подарок папы маме к третьей годовщине свадьбы). Старушка обошла комнаты, что-то поправила, открыла форточки, сказала себе: «Никогда не успевают, нельзя на полчаса раньше встать, вечно спешка, безобразие, пойду кофе пить», – и подошла к телефону, ибо он зазвонил.