– Это то самое место, Франко? – спросила она. – Это тот самый дом? Иногда я думаю…

– Не беспокойся, – улыбнулся он ей. – Все будет так, как ты хочешь, Поппи. У тебя будет все… все, что только может сделать тебя счастливой.

Потом она отпустила сиделку.

– Мне она больше не нужна, – сказала она Франко, когда он поспешно приехал на виллу. – Да и потом, – добавила она со знакомым ему лукавым взглядом, – она вовсе не моя сиделка. Она мой страж.

– Нам не нужны все эти люди, Лючи, – шептала она, когда они смотрели, как сиделка шагала к машине с чемоданом в руке. – Мы будем с тобой вдвоем, только ты и я. Пока не вернется Роган.

Лето плавно перетекло в осень, а осень – в зиму. Франко приехал к ней на Рождество, его большая машина была нагружена нарядно пестревшими коробочками и свертками, которые она так и не открыла. Она даже отказалась говорить с ним, и они просто сидели у камина весь день, глядя на огонь. Но несмотря ни на что, он каждый месяц приезжал навестить ее.

По вечерам Поппи ела простой ужин, приготовленный для нее женщиной, которая приходила из деревни присматривать за домом, и выпивала бокал вина. Потом она медленно шла наверх по ступенькам в свою комнату, садилась за письменный стол и начинала писать.

– Иногда я помню все, Лючи, – говорила она грустно, глядя на исписанные листки. – А иногда ничего. Вот я и подумала – если я запишу это все, я смогу удержать свою память, которая бежит от меня, и если я забуду, они будут рядом и напомнят мне обо всем.

В следующий раз, когда ей сказали, что приезжает Франко, она сильно хлопотала, чтобы выглядеть хорошо. Ее красивые густые рыжие волосы опять отросли и заблестели, она вымыла их и расчесала, заколола бриллиантовыми звездами. Она рылась в большом шкафу, пока не выбрала серебристо-серое атласное платье с розовым кушаком – то, в котором она была на портрете. Как всегда, она была в жемчугах и держала гардению, взятую из бесчисленных букетов, которые присылал ей Франко – зимой и летом.

Когда он приехал, она стояла у окна в гостиной, поджидая его, чуть наклонив голову набок, с улыбкой, и гардения дышала легким ароматом в ее руке…

– Франко, – сказала она тихо. – Я хочу показать тебе что-то… Подойди ко мне поближе, посмотри на меня.

Лючи забегал беспокойно по жердочке, когда Франко медленно приблизился к ней, его лицо было серым, как ее атласное платье.

– Что такое, Поппи? – спросил он. – Почему ты так оделась?

– Разве я не такая, как на портрете, Франко? – мягко спросила она. – Когда-то я была женщиной, написанной Сарджентом. А теперь посмотри… Видишь шрам на голове – и здесь, красная полоса на моей шее, и здесь, на плечах, на руке… Но есть и другие, Франко, ты их не увидишь; и никто не увидит, только я. Но знаешь, Франко, я больше не та женщина, которая изображена на портрете, она исчезла, Франко, ушла навсегда. Для тебя настоящее – не эта пустая раковина полупомешанной женщины, а женщина на картине, которая висит на стене в твоей спальне. Эта память реальна, Франко. Храни ее. А другая уходит навсегда. Она отпускает тебя, Франко.

– Поппи, – закричал он, обезумев. – Ты не знаешь, что говоришь!

– О, да, Франко, дорогой, сегодня я знаю, что говорю. Я не хочу, чтобы ты снова возвращался сюда. Пожалуйста, Франко. Скажи мне сегодня – прощай, но память о том, чем мы были друг для друга, останется. А потом оставь меня с моим одиночеством и с моим расколотым надвое миром. Ты видишь, мне больше не нужен никто.

Франко наклонился, чтобы поцеловать ее руку, а потом, не скрывая слез, он повернулся и быстро пошел из комнаты. Гардения, которую она держала в руке, упала на пол.

Позже Поппи медленно пошла через опустевшую гостиную, через мраморный холл и, грациозно приподняв свои длинные юбки, стала подниматься по большой лестнице под куполом, расписанным купидонами и нимфами, в свою комнату.

– Теперь только мы с тобой, Лючи, – сказала она слабо. – И прошлое, которое никогда нас не оставит. – Она озабоченно нахмурилась. – Осталось сделать еще одну вещь, Лючи, если только я смогу вспомнить, что это…

Она вспомнила позже – было это на следующей неделе или в следующем году? Она не помнила.

– Я должна написать завещание, Лючи, – сказала она, когда они сидели вместе за письменным столом после ужина. – Конечно, мне не нужно беспокоиться за Рогана – он обо всем позаботится, когда вернется домой, – добавила она уверенно. Он позаботится обо всем. Но я должна написать, пока я помню, – ты ведь знаешь, Лючи, иногда я даже не могу вспомнить, что у меня есть дочь.

Это – моя последняя воля, – писала она дрожащей рукой. – Написано 4 ноября 1944 года. Я оставляю все моему ребенку. Я никогда не знала ее, но она моя дочь. Энджел Констант-Ринарди скажет, кто она.

Поппи медленно подписалась аккуратными буквами, но ее дрожащая рука выдала себя чернильным пятном.

– Ах, и записка для моего сына, – воскликнула она, беря чистый листок бумаги.

Роган, – писала она, – иногда моя память подводит меня и на случай, если я забуду, когда увижу тебя. Я написала это завещание потому, что ты ничего не знаешь о моей дочери. Я хочу быть уверена, что о ней тоже позаботятся. Но, конечно, ты позаботишься обо всем.

– Я устала, Лючи, – сказала она, медленно направляясь к большой кровати. – Завтра мы позвоним адвокату; мы отдадим ему эту бумагу, и он позаботится обо всем. И тогда я буду знать, что могу спать спокойно, не боясь больше за своих детей. Они в конце концов получат свое наследство.

ГЛАВА 62

Когда самолет швейцарской авиакомпании снижался над Лос-Анджелесом, Майк смотрел на знакомое скопление аккуратных домиков и голубых бассейнов, сверкающих в лучах вечно яркого солнца, и бесконечную вереницу машин, снующих по широким лентам дорог, которые связывали город воедино. Он провел две недели в Венеции, просматривая свои отпечатанные на машинке материалы и анализируя заметки, сделанные на вилле Кастеллетто, сердито думая о том, что подошел к другому концу веревки. Сошла ли Поппи в могилу, так и не увидев Рогана? И ничего не узнав о своей дочери? И если она сама ничего не узнала, так кто же тогда знает?

Он вспомнил сардиническую улыбку Хильярда Константа, когда он взволнованно рассказывал ему о том, что нашел на чердаке.

– Выпейте стаканчик мандзаниллы, – сказал он весело. – И расскажите мне об этом.

Хильярд был сыном Грэга Константа; он был единственным оставшимся в живых человеком, который знал Энджел и ее троих детей, и тем не менее он заявлял, что ничего не помнит о них. Майк мог побиться об заклад, что старик просто водит его за нос, предоставив в его полное распоряжение свою огромную библиотеку, и говоря, что он сам может найти то, что ему нужно. Теперь Майк узнал почти всю историю – и он был уверен, что остальное знает Хильярд. И поэтому он прилетел в Лос-Анджелес, чтобы поставить все точки над «i».

Он думал о своей недавней встрече в Женеве с Либером; адвокат был убежден, что не следует сообщать Орландо, что он – наследник, пока они не выяснят, кто была дочь Поппи, и имена других наследников и наследниц – в случае, если они еще появятся.

– Но не забудьте, что, когда мы скажем Орландо, что он – правнук Поппи, – говорил он, – мы также должны назвать ему имя его прадеда. Франко Мальвази. Одного из самых одиозных главарей мафии нашего века!

Майк вспомнил Лорен Хантер, которая, наверное, до сих пор надеялась на наследство. Он много думал о ней в последнее время и пытался проанализировать почему. То, что он испытывал к ней, вовсе не было жалостью, да и Лорен совсем не нуждалась в ней; она выполняла свои обязанности с любовью, на которой для нее стоял мир. Он знал, что Лорен сделает все, как нужно. Это будет трудно, но она сделает. Все, что Майк знал, – это то, что никогда прежде он не испытывал ничего подобного в своей жизни, и, когда самолет опустился на взлетную полосу и покатил к зданию аэропорта, он подумал, что на этот раз прошлому и Поппи Мэллори придется подождать. Сначала он хочет увидеть Лорен Хантер.