– Я найду четвертое измерение!

Исаев остановил взгляд на ее лице. Утренний ветер трепал ее светлые волосы, и они словно сами стали нитями ветра.

9

Спальня девочек из шестого класса на первом эта же. Широкое, почти во всю стену окно распахнуто в сад. Лунная неподвижная ночь. В ветвях ни малейшего шороха.

Девочки спят. Черненькая толстушка Марина Колобкова – ее вообще не добудишься – спит, подложив под щеку ладошку; долговязая Оля – она всегда в строю первая, но по характеру ее, инертному, сонно-добродушному, ей более пристало замыкать любое шествие – тоже спит непробудным сном, плотно смежив веки.

И только худенькая Ира спит неспокойно, поминутно просыпаясь.

Сонька прислушалась к дыханию Иры – их кровати рядом, – вдруг она не спит и тоже думает о чем-то своем… Но нет, дыхание ее спокойно, едва ощутимо.

Сонька долго вслушивалась в ночь, в трепет тысяч насекомых, всматривалась в тьму, полную блесток, рожденных луной, а может быть, оставшихся рассеянных пылинок дневного света.

Сонька вспоминала своих родителей, как всегда, одно и то же, одни и те же обрывки прошлого. И никакая фантазия к этому ничего не могла прибавить.

Она вспоминала счастливый и уютный дом – за столом сидят отец, мама и она, Сонька. На столе старый, еще дедушкин самовар с завитушками, со стертым никелем, разжигаемый веточками и щепками.

Сонька вцепилась в подушку и беззвучно заплакала.

Шесть лет она жила в интернате и, если ей случалось плакать, плакала тайком, неслышно, чтобы не разбудить спящих подруг.

Кто знает, почему именно самовар и почудившийся ей запах горящих веточек вызвал слезы? Иногда это же воспоминание доставляло успокоение и радость.

Она замерла, почувствовав на своем плече теплую маленькую руку. И сразу догадалась – Ира.

Ира часто по ночам ходила по комнате или сидела у окна. Лицо у нее тонкое, бледное. Она боится солнца, всегда жмется в тень и, когда другие бегут купаться, сидит одна в комнате. Она вечно что-нибудь читает или о чем-то думает.

– Соня, – чуть слышно окликнула она, – Соня. – И медленным движением погладила ее волосы.

Сонька села в кровати, обняла Иру. Они долго сидели молча.

Ира в интернате первый год. Ее отец, военный летчик, часто приезжает к ней, подолгу разговаривает с интернатским врачом и Эммой Ефимовной. Сонька не раз замечала в его глазах тревогу, когда он смотрел на Иру.

– Соня, – шепотом спросила Ира, – ты почему плачешь?

– Самовар вспомнила, – улыбнувшись сквозь слезы, ответила Сонька.

– Самова-ар? – удивленно переспросила Ира.

– Ну да, обыкновенный самовар… Хотя не совсем обыкновенный. Он был с трубой, и из трубы шел дым. А поверх самовара ставили чайник.

– И потом что? – нетерпеливо спросила Ира.

– Потом пили чай.

– И все?

– Ну да.

– Почему же ты плачешь?

– Да я уже и не плачу. Просто вспомнила, как пахли веточки… Самовар был никелированный. Я смотрелась в него, и такие рожи получались… Как вспомню – смешно…

– Соня, – сказала Ира еще тише, – а я долго лежала в санатории в гипсе… В палате тихо. Никто не заходит, кроме врачей. И так каждый день. Раз, помню, залетела в палату моль…

– Моль?

– Ну да, обыкновенная моль. Ой, Соня, как мы все радовались. Одна девочка даже чуть не упала с кровати. Потом мы целый месяц говорили об этом. Когда я хочу вспомнить что-нибудь очень радостное в своей жизни, вспоминаю эту моль.

Сонька обняла Иру, погладила ее голову:

– Ты не думай про эту моль, Ира… Ладно?

– Почему? Потом я видела и павлинов в зоопарке, и попугаев… Но это все не то. Просто тогда мы не могли никуда пойти, ничего потрогать, увидеть… А кино – это не то. Кино нам часто показывали, учителя каждый день приходили… А я помню моль…

– Какие мы с тобой дуры: я – про самовар, ты – про моль…

Они стали тихо смеяться, потом все громче и громче, потом, зажимая ладошками рты, и наконец расхохотались так, что проснулись Марина и Оля.

– Вы что? Днем не насмеялись? – Оля терла кулаками глаза, зевала.

А Марина сразу заинтересовалась:

– Мне тоже расскажите. Сами шепчетесь…

– Да так мы, – ответила Ира. – Давайте спать. Сонька снова, засыпая, видела самовар. Он стоял на траве, а возле него кругами ходил дымчатый сибирский кот.

Сонька вновь, засыпая, видела маму и отца, она вновь была в своей семье, сидела за столом, о ее ноги терся пушистой шерстью кот. Самовар тихо посвистывал, внизу, сквозь решеточку, виднелись алые угли.

Она заснула со счастливой улыбкой.

Утром Сонька пыталась припомнить свои сновидения, но не могла. И лишь по необычной охватившей ее легкости, по беспричинной радости, переполнявшей ее, догадывалась, что сон был светел, радостен и ярок.

Сон порой представал как счастливый край, населенный случайными существами, случайными встречами и странными, в реальной жизни еще не пережитыми восторгами, будто приходили они, эти восторги, из будущей ее жизни, из будущих дней, черед которым еще не пришел по обычному, существующему в яви календарю.

Сонька думала о своих друзьях. Ира, Марина, Оля, Игорь, Рыжик, маленький Филя – все они были разные, все по-своему ей нравились, и она уже сейчас понимала, что всем им жизнь готовит разные дороги.

Думала и об учителях. Ей нравился математик Вениамин Анатольевич. И вовсе не потому, что преподавал ее любимый предмет, а просто так. Нравился Иван Антонович, сухой, строгий, всегда спокойный, всегда и со всеми одинаково внимательный и где-то глубоко добрый-добрый.

Любила же она лишь Эмму Ефимовну. Она сама хотела быть такой же, как эта высокая девушка с яркими юными глазами. И может быть, поэтому на уроках ее вела себя как-то несуразно. Порой ее удивляли собственные поступки.

Урок географии был последним. Эмма Ефимовна, обычно преисполненная терпения, давно покорившая класс своим легким характером, ненавязчивостью и столь дорогой детям искренностью, была чем-то раздосадована. Видимо, тем, что не рассчитала время и затянула опрос. Ученики отвечали вяло, блуждали указкой по карте, и это еще более сердило учительницу.

Зная, что допускает педагогический просчет, вызвала Игоря Смородина. Он вышел к доске, подтянул штаны и уставился в окно.

– Почему вы все сегодня так плохо подготовились к уроку? – спросила учительница.

– Я хорошо подготовилась, Эмма Ефимовна, – подала голос Кислицына. – Можно, я отвечу?

– Сиди ты, ради бога! – в голосе учительницы появилось раздражение.

Отправив Игоря на место, она вызвала Соньку:

– Ты расскажешь нам об островах…

Сонька огляделась. Шел последний урок. Класс устал. За окнами – знойный полдень. Ребята сидели понуро. Такие уроки нередки в конце учебного года, когда все кажется надоевшим, неинтересным.

Сонька облизала губы и начала:

– В море есть блуждающие острова. Их иногда можно увидеть, если встать рано утром. Иногда они видны вблизи, на них растут кактусы. Всякие кактусы: и маленькие, с мизинчик, и большие, как башни. Кактусы колючие. Но среди колючек бегают малиновые птички, собирают насекомых. А у самой воды растут пальмы, на некоторых – орехи…

Эмма Ефимовна, до сих пор слушавшая ответы лишь краем уха, повернулась к Соньке, длинные темные брови ее от удивления поднимались все выше и выше.

В классе постепенно стих шум. Все, затаив дыхание, слушали Соньку. Кто сидел, опершись подбородком на кулак, кто привалился плечом к соседу, кто, напряженно подавшись вперед.

– Орехи иногда падают вниз и раскалываются, – продолжала свой рассказ Сонька, – и из воды к ним выходят маленькие, величиной со спичку, людишки, пьют ореховое молоко и говорят о том о сем…

По классу словно прошел сквозняк, сонного равнодушия как не бывало – глаза ребят весело блестели. Эмма Ефимовна не понимала, для себя ли одной Сонька разыграла этот спектакль или для класса.