Интересны также печатавшиеся в «Меркурии» (ноябрь 1719 – апрель 1720) «Письма, содержащие одно приключение» («Lettres contenant une aventure»). Произведение это нельзя назвать ни очерком нравов, ни повестью, ни новеллой. Правильнее было бы говорить об «этюде человеческого сердца», образцы которых мы найдем затем и в романах Мариво 30-х годов, и в его комедиографии. Сюжет этюда несложен: автор писем рассказывает своему адресату о случайно подслушанных им откровенных разговорах двух дам, как и он, гостящих в чьем-то загородном имении. Разговоры эти – конечно о любви. Собеседницы, поверяя друг другу свои сердечные тайны, как бы создают подлинную «анатомию» любви, не столько вскрывая внутреннюю логику последней, сколько обнаруживая ее внезапные повороты. В «Письмах» было дано и название этим сердечным недугам, было найдено слово, которое не только скоро войдет в заголовок двух комедий Мариво, но и станет ключом почти ко всей его драматургии и поздним романам. Одна из собеседниц восклицает: «Ну и сюрпризы преподносит нам любовь!».[146] «Сюрпризы» или «нечаянности» любви, пути и перепутья человеческого сердца – это станет основной темой всего зрелого творчества Мариво. От «Писем, содержащих одно приключение» – один шаг к россыпи знаменитых комедий писателя и к его лучшим романам – «Жизни Марианны» и «Удачливому крестьянину».

20-е годы – время первых театральных триумфов Мариво и не менее шумных провалов. Писатель создает в эти годы 15 пьес; лишь четыре из них он отдает во Французскую Комедию, остальные ставят итальянцы. Позволим себе здесь не останавливаться подробно на драматургии Мариво, что было уже однажды нами сделано,[147] обратимся к некоторым другим его произведениям 20-х годов.

Развитие просветительского движения вызвало появление нового литературного жанра – морально-нравоописательного очерка, который, по крайней мере в Англии, где этот жанр зародился, предшествует становлению реалистического романа. Эти очерки собирались в особых периодических изданиях, своеобразных «журналах», в которых присутствовала и хроника, но главное место занимал все-таки очерк. Зачинателями этой просветительской журналистики были англичане Джозеф Аддисон и Ричард Стиль.[148] Точную характеристику их журналов находим у А. А. Елистратовой: «В очерке „Болтуна“ и „Зрителя“ совмещаются, в зародыше, и газетная хроника – „смесь“, и фельетон, и публицистический памфлет, и литературно-критическая статья, и проповедь, и юмористическая или серьезная новелла, – а все эти еще не вполне развитые, не выкристаллизовавшиеся элементы кое в чем зачастую предвосхищают будущий реалистический роман, с его разнообразием общественных, этических и бытовых интересов и соответственной широтой и свободой построения. Тематика эссеистов-просветителей начала XVIII в. крайне разнообразна… Сквозь все это разнообразие тем проступает как основное движущее начало интерес эссеистов-просветителей к повседневной жизни их современников».[149]

Переделки, подражания и переводы английских морально-нравоописательных журналов очень скоро появляются на континенте. Так, если «Болтун» выходил с апреля 1709 по январь 1711 г., а «Зритель» – с марта 1711 по декабрь 1712 г., то уже в мае 1711 г. голландский литератор Юстус Ван Эффен (1684–1735) издает «Мизантропа» (журнал прекратился в декабре следующего года), а с мая 1718 по апрель 1719 г. им же выпускается журнал «Безделица» («Bagatelle»). Перевод «Зрителя» Аддисона и Стиля выходит в Амстердаме в 1714–1718 гг. («Spectateur, ou le Socrate moderne») и получает широкое распространение во Франции.

Несомненно под влиянием этих переводов и подражаний[150] начинает выходить и первый французский «очерковый» журнал «Французский зритель» («Spectateur François», июль 1721 – октябрь 1724, 25 выпусков). Его единственным автором был Мариво. В отличие от своего английского прототипа, журнал Мариво уже не содержал чисто хроникальных заметок, он весь состоял из очерков – зарисовок нравов, моральных рассуждений, небольших новелл и анекдотов. Большое место уделялось в журнале литературным вопросам: Мариво отвечал на возможную критику[151] своих произведений, высказывал собственную точку зрения на разные литературные стили, обсуждал на страницах журнала его жанр, направление и задачи. В журнале не было деления на рубрики, каждый выпуск представлял собой связный непрерывный текст. Вставные новеллы и анекдоты вводились обычно как иллюстрация какой-либо мысли и, почти как правило, – как достоверный «документ»: как услышанная от кого-нибудь история, как отрывок из частного письма или обнаруженной анонимной рукописи. Так, например, 20-й выпуск начинался следующим образом: «Неизвестный прислал мне несколько дней назад пакет; мой слуга принял его в мое отсутствие. В пакете я нашел рукопись, содержащую жизнеописание этого незнакомца, а также письмо, которое полезно привести здесь целиком, но из которого я процитирую лишь часть. Вот оно».[152] Далее следовало само «письмо», а затем и «жизнеописание». Но текст его прерывался порой замечаниями Мариво, его рассуждениями. В других случаях, как, например, в «Дневнике испанца, впервые приехавшего в Париж», якобы переведенном из какой-то иностранной книги,[153] Мариво не доводил повествования до конца, неожиданно переходя к новой теме.

Журналистике Мариво вне всякого сомнения принадлежит значительное место в просветительском движении. Велика ее роль в формировании творческого метода писателя. Значение «Французского зрителя» для кристаллизации творческой манеры Мариво можно, пожалуй, сравнить со стендалевскими дневниками 1801–1819 гг., в которых будущий автор «Красного и черного» отрабатывал приемы психологического анализа.

Журнал Мариво нельзя рассматривать лишь как чисто коммерческое предприятие: он скорее разорял своего автора, чем приносил ему материальное благополучие. Уже во «Французском зрителе», этой интереснейшей творческой лаборатории Мариво, писатель попытался осуществить некоторые свои эстетические принципы, развитые им в дальнейшем и в других «журналах», и в романах. Во «Французском зрителе» можно обнаружить характерные приметы стиля зрелого Мариво – свободу композиции, частое обращение к несобственно-прямой речи, обилие морально-этических рассуждений, стремление проникнуть в сложный мир человеческих переживаний, порой бессознательных и неясных, поиски новых слов и выражений для передачи этих чувств, семантические сдвиги, усложненный синтаксис и т. д. Все эти новации очень скоро вызвали ожесточенные нападки критики. Так, в «Письме из Лиона», напечатанном в «Меркурии» (июль 1722), о журнале Мариво говорилось: «В нем есть ум, но стиль его во многих местах показался мне слишком тяжелым, мне встретились фразы неясные, которые пришлось перечитать, чтобы уловить их смысл».[154] В том же духе высказывался и наиболее упорный эстетический противник Мариво аббат Дефонтен.[155]

Тем не менее, популярность «Французского зрителя» была достаточно велика: в 1723, 1725, 1727 и 1728 гг. выходили переиздания этого «журнала» отдельной книгой, вскоре же появились подражания и переделки – «Швейцарский зритель» («Spectateur Suisse», 1723) Дефурно, «Новый французский зритель» («Nouveau Spectateur François», 1723, 1725–1727) Ю. Ван Эффена, «Неизвестный зритель» (Spectateur inconnu», 1724), «Литературный зритель» («Spectateur littéraire», 1728), «Зрительница» («La Spectatrice», 1728) и др.

Прервав издание «Французского зрителя», Мариво в 1727 г. затевает новый журнал. Он назвал его «Неимущим философом» («Indigent Philosophe»). Точное время выхода этого журнала не установлено, семь его выпусков появились, очевидно, в первой половине 1727 г.