Я написал Боссону о новом счастливом событии, увенчавшем предыдущие мои удачи, и выразил надежду, что он приедет в Париж, чтобы принять участие в предстоящем празднике; но, как я узнал, в самый день торжества Боссон тяжко занемог.

Хотя это известие очень меня опечалило, мы с женой решили не откладывать свадьбу сына и племянника и даже скрыть от дочери болезнь ее жениха. Но, охваченная неясным предчувствием, неотделимым от истинной любви, она во все время этого двойного празднества была рассеяна и печальна. Несмотря на все принятые нами меры, она догадывалась, что именно я от нее скрываю. Опасаясь, что от этого ее тревога еще больше возрастет, я счел нужным рассказать ей о состоянии больного. Она попросила меня послать к нему нарочного, и я наказал моему племяннику-офицеру, возвращавшемуся вместе с отцом в Шампань, не отходить от больного.

– Передайте ему, – сказал я на прощанье, – что как только дела позволят мне отлучиться из Парижа, я сам к нему приеду и привезу его невесту, если он не успеет к тому времени вернуться.

Брат и племянник написали мне по приезде, что застали молодого человека в почти безнадежном состоянии; однако весть о том, что моя дочь ему верна и что я по-прежнему полон добрых чувств, возымела волшебное действие; он стал быстро поправляться, и никто не сомневался более в его полном выздоровлении.

Некоторое время спустя, мы отправились в наше поместье, расположенное поблизости от усадьбы Боссона. В день нашего приезда он поспешил к нам в замок, и мы тут же сыграли свадьбу. На родине меня любили, Боссона тоже почитали, и свадьба была великолепная, насколько это возможно в тамошних местах.

Кто внимательно следил за моей жизнью, мог убедиться, что я смотрел на дары судьбы как на нечто должное, как бы они мне ни доставались – легко или с усилиями. Я не затруднял себя мыслию о том, чья рука распределяла эти дары и достойны ли они удивления. Удача следовала за удачей, и это ослепляло мой разум. У меня просто не было времени, чтобы задуматься над такими вещами. Только необычайное происшествие могло встряхнуть меня. Не встречая на своем пути никаких затруднений, я был слишком опьянен радостями жизни и не мог трезво взглянуть на себя. Нужен был какой-то толчок, чтобы у меня раскрылись глаза. Вскоре я испытал такой целительный удар, и с тех пор берет начало истинное мое счастье.

Мне оставалось устроить только младшего сына, которому шел шестнадцатый год. Он не мог похвалиться большими дарованиями, но мне нравились в нем ясный ум, здравые суждения, твердый характер и умение сосредоточиться. Насчет него у меня было множество планов. Женив старшего сына и выдав замуж дочь, я счел, что пора поделиться с мальчиком своими мыслями о его будущем, чтобы понять его склонности и принять их во внимание.

– Сын мой, – сказал я ему однажды. – Теперь только ты один нуждаешься в моих заботах. Я оставлю тебе столько денег, что, даже ведя праздную жизнь, ты не будешь ни в чем терпеть недостатка. Но чего стоит праздный человек? Это бесполезный гражданин своего отечества, это обуза для страны, обуза для себя самого и для других. Так должны думать о человеке, который проводит свою молодость в безделии. В твоем возрасте такие мысли не приходят в голову. Я не был предназначен судьбой, как ты, для высокого положения. Меня не готовили к нему с юных лет. Нелегко мне было в те годы, когда воспитание должно быть закончено, начинать все с азов! Наученный горьким опытом, я хочу направить тебя по лучшему пути. Выбери занятие, которое тебя больше привлекает: финансы, суд, военное дело – мне это безразлично, но я хочу знать, к чему у тебя больше лежит сердце.

– Я рад бы следовать вашим советам, но, к сожалению, не могу их принять. Только уважение к вам вынуждало меня молчать; а матушка знала мои желания, но считала, что я должен скрывать их от вас. Я понимаю, что могу надеяться на блестящее будущее, но мирские дела не привлекают меня. Любовь тоже не имеет власти над моим сердцем. Уединение и безбрачие – вот что меня прельщает.[125]

– Что ты говоришь! – вскричал я. – Как, моя жена сочувствует подобным замыслам? А ты-то!.. Да знаешь ли ты, что значит всецело отдать свою жизнь служению, посвятить себя другим, – а оставаясь наедине с собой, вести беспощадную борьбу с собственными желаниями? Монах может добиться победы, лишь постоянно противодействуя самому себе; а если он не устоит, то становится несчастным на всю жизнь. На каждом шагу перед тобой будут возникать все новые и новые опасности. Целая армия добродетелей не поможет тебе спастись, а всякий мелкий промах способен погубить. Словом, монастырь это особый малый мир, тем более опасный, что это мир замкнутый. Житейские треволнения, страсти и заботы, от которых ты хочешь укрыться под сводами монастыря, все равно настигнут тебя там и поразят с еще большей силой, ибо для них нет никакой отдушины. В монастырях, как и при дворе, под личиной дружбы прячется зависть; честолюбие прикрывается смирением. Та же фальшь, то же коварство, как и в миру. Конечно, иным удается избежать крайностей; может быть, тебе повезет и ты убережешься от них, но можно ли полагаться на то, что тебя не коснется все это зло?[126] Человек везде человек – вот что тебе надо запомнить, а человек слаб. Недостатки, которых ты в себе даже не замечаешь, могут вызвать в людях вражду, последствия которой будут для тебя весьма чувствительны. Взвесь все это, милый сын; мною руководит только любовь к тебе. И не думай, что я хочу препятствовать твоим склонностям. Посоветуйся с матерью, проверь себя хорошенько, и я соглашусь на все, что даст тебе счастье, ибо ничего иного не желаю.

Не раз еще, вопреки этому обещанию, я пытался– отвратить сына от пути, одна мысль о котором приводила меня в содрогание; ничто не могло поколебать его решение. Я был принужден его отпустить, и несколько времени спустя началось его послушничество. Ради него я прожил весь этот год в деревне, часто навещал сына в его монастыре и предостерегал от опасностей, ожидавших его на поприще, которое, как мне казалось, он выбрал из одного упрямства. Правда, знакомство с монахами, спасавшимися в этой обители, несколько изменило мое мнение. Именно их я должен благодарить за то, что задумался над жизнью, какую вел в годы юности. Однако я по-прежнему делал все, чтобы отвлечь сына от его пагубных намерений; между тем он продолжал свой искус со смирением, удивлявшим и восхищавшим братию.

Я созвал всю семью, чтобы присутствовать на церемонии пострижения[127] сына в монахи; господин д'Орсан, по своей доброте, присоединился к нам вместе со своими детьми. Хотя новопосвященный был так молод и красив, что на него невозможно было смотреть без слез, однако его твердость скоро заставила осушить их. Только после церемонии, перед самым нашим отъездом, он дал волю своим чувствам.

Я вернулся в свое поместье и много размышлял об этих последних событиях. Меня самого теперь удивляло безразличие, с каким я до сей поры относился к будущему своей души. Я понял, как все это важно, пример сына открыл мне глаза. Я хотел бы отныне жить поближе к любимейшему из моих детей, ибо понял, что общение с ним будет мне полезно; я чувствовал, что его присутствие стало для меня даже необходимостью, но не решался предложить жене похоронить себя в провинции.

Мы вернулись в Париж, и там я закончил все хлопоты, связанные с будущим моих детей. Все они занимали прекрасное положение, сам я владел значительным состоянием и забыл о том, что такое нужда. Я все еще кружился в водовороте забот, но мысль об уходе на покой посещала меня чаще и чаще. Все наводило меня на мысль, что пора мне удалиться от дел; единственным серьезным препятствием, как мне казалось, были устремления моей жены. Я боялся, что эта женщина, привыкшая к блеску светской жизни, сочтет мое желание безумной затеей, достойной одного лишь презрения. Но, видимо, по воле неба, любовь и везение соперничали между собой, чтобы угадывать и предупреждать малейшее мое желание.