Каково же было мое удивление, когда приехав в поместье графа, я увидел там госпожу д'Орвиль. Граф д'Орсан сказал, что счастье его не будет полным, если я не буду свидетелем его бракосочетания с прелестной вдовой. Церемония состоялась на следующий день. Мать господина д'Орсана, которая уступила мольбам сына, с радостью согласилась принять участие в торжестве; через несколько дней после свадьбы мы все отправились в Париж.

– Знаете ли, дорогой мой, – сказал мне по дороге господин д'Орсан, – госпоже де Вамбюр удалось устроить вас в Париже. Король недавно выдал лицензию на основание новой компании,[112] и маркиза определила вас туда. Не сомневаюсь, что средства уже отпущены.

Такая доброта со стороны той, к которой я стремился всем моим существом, настолько меня поразила, что я лишился дара речи. Должен сказать, граф скрыл от меня свое участие в этом новом благодеянии, желая, чтобы я всем был обязан моей дорогой возлюбленной. Я говорю это не для того, чтобы уменьшить заслугу любви, но чтобы воздать должное дружбе. Должен сказать, что если любовь тут терпит некоторый ущерб, то только благодаря прямоте госпожи де Вамбюр, которая делает ей честь: от нее самой я и узнал, сколь многим обязан графу, чье великодушие заслуживает глубочайшей благодарности.

Можно ли найти и существует ли на свете кто-нибудь, кто мог бы похвалиться таким счастьем? Дружба и любовь соперничали, осыпая меня благодеяниями, – и вот, не в силах одолеть друг друга, они объединились для моего блага!

Оказавшись в Париже, я немедленно побежал к госпоже де Вамбюр. Она была дома, одна; любовь и благодарность бросили меня к ее ногам. Я не могу припомнить, что я говорил: скрытое пламя, пожиравшее мое сердце, подсказывало мне слова; я был в таком волнении, что не запомнил ничего из своих речей. Должен признаться к своему стыду, что восторг мой несколько ослабел, когда госпожа де Вамбюр, поднимая меня с колен, постаралась незаметно спрятать от меня какие-то бумаги, лежавшие на столе.

Это неприятно поразило меня. Почему? Может быть, то была ревность? Не думаю. Я любил и был почти уверен, что любим. Не довольно ли этого, чтобы оградить меня от подозрений? Если вы скажете «нет», то я готов признаться, что тут была отчасти ревность; иные скажут, что ревность могла возникнуть лишь как мимолетный порыв, не вызванный никаким определенным подозрением, но оставляющий в душе легкую тень, причину и суть которой трудно объяснить – и они тоже будут правы. Я не успел еще сам разобраться в своих чувствах, как эта легкая тень рассеялась: я заметил, что почерк на бумагах напоминает мой собственный; я понял, что госпожа де Вамбюр перечитывала мои письма.

Я только собрался с облегчением и радостью заговорить об этом, как госпожа де Вамбюр, угадав, что происходит в моей душе, сказала:

– Я собиралась писать вам, чтобы ускорить ваше возвращение в Париж. Д'Орсан нашел для вас должность, которая требует вашего присутствия здесь.

– Если есть причина, чтобы мне находиться здесь, зачем она порождена вашим великодушием, а не сердцем? – воскликнул я.

– Не будем говорить о моем сердце, – остановила меня дама.

– Ах, это единственное, чем мне хотелось бы обладать. Неужели ваши уста не хотят подтвердить счастье, какое обещали мне ваши письма!

– Может быть, и так, – сказал она, опустив глаза.

Я воспрял духом.

– А если так, сударыня, – воскликнул я с живостью, – то, быть может, положение, которое благодаря вам я займу в обществе, позволит мне питать надежду?

Она молчала, глубоко задумавшись.

– Не откажите мне в этой милости, сударыня, – продолжал я, – откройте свое сердце тому, кто вас обожает. Вы всегда были ко мне добры; вы равнодушны к званиям, титулам и даже к происхождению, – не дает ли мне это основания надеяться, что вы простите мою дерзость? Я вас люблю, я свободен; мое имя вас не отпугивает. Смею ли просить вас…

– Остановитесь, друг мой, – сказала она, – мы сейчас говорили только об устройстве вашего будущего; нам есть над чем потрудиться. Когда это будет сделано, вы получите позволение касаться других вещей; а до тех пор прошу вас о них не упоминать.

Она проговорила эти слова застенчиво, почти робко; тон ее смутил бы меня, если бы не успокоили ее глаза. Напрасно я напрягал свой ум, мне пришлось уйти, так и не найдя повода продолжить этот увлекательный разговор.

Я очутился в совершенно новом для себя положении; хорошо, что мой светский опыт, пусть еще очень незначительный, проливал некоторый свет на то, с чем я столкнулся. До этих пор женщины сами оказывали мне внимание, без всяких усилий с моей стороны; теперь же я должен был искать путь к сердцу возлюбленной и не всегда встречал отклик. Я говорил о своих чувствах открыто и ясно, а в ответ получал вздох, жест, одно слово, скорее вырванное, чем сказанное добровольно.

Не думайте, однако, что я остановился на полпути. Сердце мое было по-настоящему затронуто, оно было единственным моим советчиком, и этого мне было достаточно. Я очень скоро сумел дать понять госпоже де Вамбюр, как сильна страсть, которую она во мне пробудила. Она не могла не увидеть всю силу моей любви и благодарности. Благодарностью дышало каждое мое слово, но и любовь не уступала ей своих прав, с лихвой вознаграждая себя за отданное благодарности место. Все это не ускользало от внимания моей возлюбленной, как она впоследствии сама мне призналась.

Я обещал вам нарисовать ее портрет, и здесь он придется кстати. Госпожа де Вамбюр была высокого роста и хорошо сложена. Ее каштановые волосы совершенно естественно, как бы сами собой, укладывались в прическу и открывали высокий лоб, строгость которого скрадывали глаза, очень яркие, но приветливые; они говорили о живости ума, и действительно, склад ума у госпожи де Вамбюр был очаровательный. Я согласен, что ее лицо было немного чересчур удлиненное, но этот недостаток искупался прелестным цветом кожи. Все в ней было прелестно: маленький, изящно очерченный рот с чудесными зубами, нежная ручка и белоснежная грудь.

О ее уме не буду говорить, а чистосердечно признаюсь, что вскоре оценил ее проницательность и верность ее суждений, и с тех пор во всех своих поступках руководствовался ее советами. Характером она была великодушна и в то же время скромна, что помогало ей приноравливаться к любым обстоятельствам; я старался следовать ее примеру и тем предохранил себя в жизни от многих оплошностей. Таков ее портрет, который я давно вам обещал. Если он и не закончен, то читатель простит мне упущения: ведь трудно описывать с беспристрастием совершенства, которые составляют счастье твоей жизни; они и сейчас передо мной, когда я пишу эти строки. Да простит мне читатель это отступление. Итак, я продолжаю.

Я приступил к исполнению своих новых обязанностей. Значительный вклад, внесенный мною в фонды компании, и могучее покровительство, которым я пользовался, придали мне немалый вес. Скоро мне пришлось, по совету господина д'Орсана, снять приличный дом и завести свой выезд. И вот я стал настоящим барином, даже не заметив этого превращения.

– Как меняется человек! – думал я порой. – Когда я женился на мадемуазель Абер, я радовался тому, что приобрел домашний халат. А теперь я один занимаю целую карету. Скромная квартира казалась мне дворцом, а теперь мне принадлежит красивый особняк, и это нисколько меня не удивляет. Я, помнится, призывал к себе кухарку только для того, чтобы удостовериться, что у меня есть своя кухарка, а теперь слуги сами появляются, когда надо, и делают все, что положено, не ожидая моих приказаний. Какая огромная разница между королевским откупщиком де Ля Валле и Жакобом, только что покинувшим свою деревню! Но вот что интересно: в скромную квартиру я попал сразу по приезде, а в собственный дом добирался долго, постепенно, переставляя ногу со ступеньки на ступеньку.

Я хотел основательно познакомиться с моими новыми обязанностями, но скоро убедился, что главное – умело расставлять служащих, выбирая таких, которым можно доверять; а за собой надо сохранить только удовольствие пользоваться плодами их трудов. Такой порядок показался мне приятным и удобным, а опыт показал, что научиться этому совсем не трудно.