Мне совсем не улыбалось слушать теперь всякий вздор, но я хотел завоевать ее расположение, чтобы легче склонить ее к разлуке с детьми и в надежде, что позже мне удастся помирить ее с моим братом. Я не знал, что второй вопрос был уже решен окончательно, а первый не встретит с ее стороны никаких возражений. Я только знал, что святоши любят тех, кто согласен выслушивать их рассказы о духовниках – как кокетки любят наперсниц, которым рассказывают о своих любовниках.

– Этот святой человек, – начала она, – раньше принадлежал к числу ригористов и пользовался среди них огромным влиянием. Его исповедальня была всегда окружена толпой женщин, стремившихся получить отпущение грехов, и он не мог удовлетворить всех желающих пользоваться его наставлениями. Я была тогда одной из преданнейших и самых любимых его духовных дочерей. Но несколько времени тому назад он поддался ужасному соблазну и изменил своим убеждениям; так как он совершил этот шаг лишь с целью угодить епископу, то не изменил ничего в своих отношениях с преданными ему дамами. Мы были по-прежнему довольны его наставлениями и вздыхали о его кажущемся отречении. Каково же было наше изумление, когда он вдруг взялся за перевоспитание наших душ. Поскольку я считалась любимейшей из его духовных дочерей, он меня первую и попытался совратить в ересь. Однажды он заговорил со мной о законности своих новых верований; я не могла его слушать без содрогания, просила прекратить крамольные речи; но он продолжал, я вышла из себя и стала опровергать его взгляды с ожесточением, которого он не ожидал.

– О, дочь моя, – воскликнул он, – где же ваша кротость, о которой вы столько говорили? Где обещанное послушание? Придите ко мне еще раз, мы побеседуем наедине, и я надеюсь снова обрести ваше доверие, на которое вправе рассчитывать.

– Нет, сударь, – сказала я, – не надейтесь меня сломить. Если вы оказались настолько слабы, что поддались искушению, то я сумею устоять.

– В таком случае, – сказал он удрученно, – выберите себе другого наставника, более достойного вашего доверия.

Он печально взглянул на меня, говоря так, и я поймала его на слове.

Вернувшись домой, я написала ему уничтожающее письмо, в котором упрекала его за измену святой вере и за попытки совратить и меня. Я устроила так, что это письмо было передано ему прямо в руки, но ответа не получила; однако вскоре я почувствовала, что разлука с ним создала в душе моей пустоту. Я еще раз написала ему, прося снова стать моим наставником, но все было напрасно, и мне остается лишь горькая радость следовать за ним повсюду, где он произносит проповеди, и втайне вздыхать о том, что я лишилась счастья быть его духовной дочерью. Но все равно, он всегда будет моим ангелом.

Признаюсь, если бы не намерение понравиться невестке, я не удержался бы от смеха при вести о таком странном благочестии, которое более относится к проповеднику, чем к его учению.[106] Я понял, как мне повезло, что господин Дусен был не таким незаменимым ангелом-хранителем у мадемуазель Абер-младшей. Я не в силах был долее выслушивать этот вздор и, сославшись на болезнь жены, стал прощаться, не дожидаясь конца ее рассказа. Я попросил свою невестку доверить мне воспитание моих племянников, на что она согласилась, не долго думая, что отнюдь не расположило меня в ее пользу. Я ушел.

Спустившись вниз, я увидел брата и постарался скрыть от него тягостное впечатление, какое произвела на меня его жена. Он со слезами на глазах обнял своих детей и только спросил, охотно ли согласилась мать на их переезд ко мне. Я ему сказал со всей деликатностью, на какую только был способен, что она, как мне кажется, не возражает против их отъезда и не сожалеет о нем, поскольку дети будут на моем попечении; мы расстались, оба сильно опечаленные.

На пути домой я много думал о том, что увидел и услышал. Я задавал себе вопрос: что в наше время стало с религией во французском королевстве? Она превратилась в маску, под которой каждый может прятать самые дикие причуды. Если верить моей невестке, ее наставник изменил своим убеждениям из корысти, а сердце его, несмотря на наружную перемену, осталось прежним; однако лишь на время, необходимое для того чтобы незаметно приучить к этим переменам паству, привыкшую слушать его прежние проповеди. С течением времени духовные его дочери привыкнут и к новому образу мыслей. Кто знает, быть может, и это продиктовано корыстными соображениями?

Моя невестка, – продолжал я размышлять, – обожает своего ангела-хранителя, но все же пытается его урезонить, когда он отступает от своих убеждений. Я не знал, что и думать; в голову мне пришла мысль, что причина всех этих недоразумений – сам так называемый «ангел».

Религия во Франции, – продолжал я свою мысль, – покоится на принципе слепого послушания.[107] Моя невестка была воспитана в этих верованиях. Она была послушна, пока повиновалась слепо; но желая открыть ее уму правильность благочестивых чувств, наставник дал некоторую свободу ее разуму и тем самым научил ее быть послушной с некоторыми ограничениями. И вот этот похвальный принцип пустил в ее душе более глубокие корни, чем можно было ожидать; наставник дал ей оружие, которое она впоследствии обратила против него самого.

Так я размышлял по пути к дому. Эти мысли не были порождены глубоким проникновением в суть дела; я судил по первому впечатлению. Я был еще слишком прост, чтобы пойти дальше этого. Конечно, теперь я рассудил бы иначе. Но не будем забегать вперед. Мне и самому эти мысли тогда казались слишком вольными, я находился во власти предрассудков, а привычку к послушанию всосал с молоком матери.

Внутренний спор, происходивший в моей душе, я время от времени прерывал ласковыми словами, которые говорил племянникам, отданным на мое попечение. Прибыв домой, я подвел детей к кровати моей жены. Несмотря на сильное нездоровье, она приняла их очень ласково, как я и ожидал: ведь жена моя искренно любила меня.

Ввиду их крайне юного возраста, она посоветовала отдать их пока в пансион,[108] что я и сделал на следующий же день.

Освободивишсь от всех неотложных забот и полагаясь на обещания графа д'Орсана, я решил, что могу побыть дома у постели жены; никакой определенной болезни у нее не было, но она чахла на глазах.

Граф д’Орсан, которому я дал знать о причине моего уединения, часто навещал нас. От него я узнал, что госпожа де Фекур безнадежна и никого не принимает. Два раза он возил меня к госпоже де Вамбюр, но мы не заставали ее дома. Нам каждый раз говорили, что она в своем загородном имении, однако стоило ей вернуться в Париж, как дела вновь призывали ее немедленно ехать в деревню. Я с трудом переносил столь долгую разлуку, хотя здравый смысл говорил мне, что в ней есть свои хорошие стороны. Благодаря отсутствию дамы откладывались и разоблачения, которые были бы слишком унизительны для меня. В самом деле, что смог сказать женатый человек женщине, которую он по воле провидения любит и почитает?

Дела графа, видимо, тоже шли не блестяще; каждый день он приходил ко мне, задумчивый и озабоченный, и я не решался его расспрашивать, потому что догадывался и сам. Разумеется, главной темой наших бесед была госпожа д'Орвиль. Он часто бывал у нее и уходил каждый раз все более очарованный. Он рассказал мне, к каким ухищрениям прибегал, чтобы получить точные сведения о состоянии ее дел; единственной причиной его любопытства было желание помочь ей. Незаметно для нее самой он выяснил все обстоятельства процесса, который был проигран ее покойным мужем, и наметил план действий, хотя мне ничего не говорил. Однажды вечером он предупредил меня, что важные дела помешают ему бывать в моем доме, в ближайшее время; и потому я не удивлялся, что он не приходил несколько дней. Я заходил в его особняк, но не заставал его дома. Итак, я решил терпеливо ждать его прихода, и в один прекрасный день, в семь часов утра, моя кухарка доложила, что граф хочет немедленно говорить со мной. Я велел передать, что сию минуту оденусь, но он тотчас прислал лакея с просьбой позволить пройти ко мне в спальню; или пусть я приму его в халате; я встал и вышел к нему.