Я содрогнулся, услышав, что он собирался меня убить. Это еще хуже, чем попасть в тюрьму! И все же мне было жаль этого горемыку; речь его меня тронула, и в ответ на просьбу о прощении я сказал:

– Я молю бога, сударь, чтобы он смилостивился над вами и вашей душой.

Больше об этом нечего рассказывать. После всех треволнений мадемуазель Абер вновь пришла навестить меня; секретарь суда сопровождал ее и на этот раз. Он оставил нас на несколько минут наедине; вы сами можете судить, как нам не терпелось излить друг другу душу! Как легко на сердце, какой мир и покой охватывает человека, избежавшего большой опасности! А ведь каждый из нас чувствовал себя спасенным от гибели: моя жизнь и впрямь была под угрозой; а мадемуазель Абер могла лишиться меня, и это казалось ей самым непоправимым несчастьем на свете, не говоря уже о позоре, который пал бы и на нее!

Она рассказала мне о своих хлопотах, о новых шагах, предпринятых госпожей де Ферваль, о том, как эта дама заступилась за меня перед господином председателем и тем судьей, который меня допрашивал.

Мы не уставали призывать милость божию на эту даму за все оказанные нам услуги; моя невеста не находила слов, чтобы должным образом расхвалить ее доброту и милосердие. «Вот истинная христианка! – восклицала она. – Вот истинная христианка!» Я же больше напирал на мягкосердечие дамы, ибо не решался повторять вслед за мадемуазель Абер похвалы ее христианским добродетелям – духу не хватало. Я сознательно выбирал другие выражения. Право, только бесстыдник мог бы в присутствии мадемуазель Абер восхвалять христианское благочестие особы, посягавшей на ее жениха и оказавшей мне столько услуг именно потому, что она была вовсе не такой уж примерной христианкой. Ведь я еще находился в тюрьме, и это обязывало меня быть особенно щепетильным: я боялся, что бог накажет меня, если я буду называть благочестивыми заботы, внушенные не им, а уж скорее сатаной или просто мужчиной.

Я даже краснел, слушая, как мадемуазель Абер восторгается добродетелью госпожи де Ферваль; ведь я и сам был на этот счет небезупречен, и мне было совестно, что моя добрая невеста обманута; она этого не заслуживала!

От похвал госпоже де Ферваль мы перешли к событиям, совершившимся у меня в тюрьме. Радость болтлива, и мы никак не могли наговориться. Я пересказал ей признание настоящего убийцы, описал, с какой прямотой он снял с меня все подозрения и как жаль, что такой благородный в душе человек поддался порыву жестоких чувств. Потом мы снова вернулись к нашим делам – к нашей любви, нашему браку. Но читателю, быть может, интересно узнать подробнее о судьбе несчастного убийцы; вот в двух словах история его преступления.

Уже с год самый близкий его друг был влюблен в некую девицу, отвечавшую тому взаимностью. Но друг его не был достаточно богат, отец девушки не давал согласия на их союз и даже запретил дочери впредь встречаться с ее возлюбленным. Ища выхода из этого затруднения, они обратились к их будущему убийце как к посреднику: с его помощью они поддерживали переписку.

Тот был вхож к родителям девушки, хотя раньше посещал их довольно редко. Теперь он стал бывать в доме и, часто встречаясь с барышней и видя, как она вздыхает по своем возлюбленном, сам влюбился в нее до безумия. Состояние его было много значительнее, чем у его друга. Он объяснился девушке в любви; та сначала посмеивалась, принимая это за шутку, однако, увидя всю серьезность его намерений, рассердилась и пожаловалась своему возлюбленному, который принялся горько упрекать друга за коварство. Тот сперва смутился, покаялся, обещал оставить влюбленных в покое, но от намерений своих не отказался, и вскоре между друзьями произошла ссора и полный разрыв. Неверный друг дошел до того, что явился с предложением к отцу барышни, тот согласился выдать за него дочь и пытался, хотя и тщетно, принудить ее к этому браку.

Доведенные до отчаяния, несчастные влюбленные искали какого-нибудь средства продолжать переписку и встречи. Пожилая вдова, бывшая горничная барышни, приняла в них участие: влюбленные иногда встречались у нее, чтобы вместе обдумать дальнейшие свои шаги. Неудачливый претендент на руку девушки как-то узнал об этом; ревность отняла у него разум. Это был человек необузданный и, без сомнения, слабохарактерный, одна из тех натур, которые под влиянием сильной страсти способны на все. Как-то он их выследил, ворвался вслед за ними в дом вдовы и застал их в тот момент, когда молодой человек целовал руку своей возлюбленной. В ослеплении гнева он нанес сопернику удар шпагой и собирался ударить вторично, когда барышня, пытаясь его оттолкнуть, заслонила собой жениха; она упала, пронзенная шпагой. Преступник в страхе бежал; конец этой истории вам известен.

Однако продолжим мое жизнеописание.

Секретарь суда наконец вернулся и объявил, что меня выпустят на следующий день. Не будем больше останавливаться на тюремных воспоминаниях, они слишком печальны. Перейдем прямо к счастливому дню моего избавления.

– В одиннадцать часов утра мадемуазель Абер приехала за мной; она осталась в прихожей и только послала наверх служителя; я сошел вниз, у ворот меня ждал экипаж, да еще какой! Собственная карета госпожи де Ферваль, и сама госпожа де Ферваль сидела в ней: мое освобождение было обставлено весьма торжественно, нужно было широко оповестить народ о моей невиновности.

Но и этим не исчерпывалось внимание к нам этой дамы.

– Прежде чем отвезти его домой, – сказала она мадемуазель Абер, – надо, по-моему, поехать в тот квартал, где его схватили. Пусть все свидетели ареста узнают, что он невиновен,[46] ведь они могут где-нибудь с ним встретиться. Я считаю, что пренебрегать этим не следует.

И, обратившись ко мне, она добавила:

– Вы могли бы узнать кого-либо из тех, кто присутствовал при вашем аресте?

– А как же, конечно, – ответил я, – например лекаря, который живет напротив и пришел осмотреть и перевязать раненых. Хорошо бы доказать ему, что я не такой негодяй, как он думает.

– Ах, сударыня, вы ангел! Второй такой нет! – вскричала мадемуазель Абер. – Знайте, Ля Валле, решительно всем вы обязаны ей, и все это делалось из любви к богу!

Однако госпожа де Ферваль, отлично знавшая, что бог тут не при чем, перебила ее.

– Оставьте, дорогая. Когда вы думаете сыграть свадьбу?

– Сегодня же ночью, если ничто не помешает, – отвечала мадемуазель Абер.

Но вот мы прибыли на злополучный перекресток, куда велели кучеру отвезти нас, и остановились возле дома лекаря; тот стоял на пороге и, как я заметил, воззрился на меня с удивлением.

– Скажите, сударь, помните ли вы мое лицо? Вы меня узнаете?

– Боюсь, что да, – отвечал он, чрезвычайно вежливо снимая шляпу, чтобы приветствовать господина, сидящего в щегольской карете с двумя дамами, из коих одна несомненно принадлежала к избранному кругу. – Да, сударь, я вас признал; если не ошибаюсь, позавчера я видел вас в этом доме (он указал на дом напротив, где меня арестовали), и там вас…

Он замялся, не зная, продолжать ли.

– Договаривайте, – сказал я ему, – да, сударь, я именно тот, кого там схватили и отправили в тюрьму.

– Я не решался напомнить вам об этом, – подтвердил он, – но я вас тогда хорошо рассмотрел и теперь сразу же узнал. Что ж, сударь, значит вы ни в чем не виноваты?

– Я виновен не больше, чем вы, – ответил я и рассказал ему, каким образом оказался замешан в эту историю.

– А я, ей богу, очень рад за вас, сударь, – сказал он. – Мы все тут – и соседи, и жена, и дети, и я, и мои помощники – все мы говорили: «После этого не знаешь кому и верить! У этого юноши такое славное лицо, а вот поди ж ты…» Знаете что? Надо их позвать. Эй, Бабетта (так звали одну из его дочерей), жена, идите сюда! Вы тоже (это относилось к ученикам)! Посмотрите-ка на этого господина! Вы знаете, кто он?

– Ах, батюшка, – вскричала Бабетта, – он похож на давешнего арестантика!

– И правда, похож, – отозвалась лекарева жена, – до того похож, что по-моему это он и есть.