– Ужинать! – сказала госпожа д'Ален. – Какой уж теперь ужин! Свадьбы сегодня не будет, а еще лучше, если ее отменят совсем. Однако раз уж мы все собрались, давайте ужинать. Удивительно доброе сердце у господина Дусена! Вы многим ему обязаны, мадемуазель. Как этот святой человек любит вас обеих, и вас, и вашу милую сестру; у него слезы были на глазах! Я и сама всплакнула; только что глаза утерла. Но какое ужасное потрясение для вашей сестры, боже мой! Печален жребий человека!

– Над кем это вы причитаете, сударыня? – спросила ее мадемуазель Абер.

– Я? Да нет, я ничего, – ответила та, – просто руками разведешь, право. Ну, расстались вы с сестрой, беда невелика, сестры не обязаны жить вместе, вам и здесь будет неплохо; но тайком выходить замуж! Да еще Новый мост! Подобрать мужа на Новом мосту! Вы, такая благоразумная, такая набожная, богатая, из хорошей семьи… Нет, это невозможно! Я не скажу более ни слова. Господин Дусен велел держать эту историю в тайне; зачем посвящать в нее посторонних?

Однако вы оповестили о ней всех, кого могли, – заметила с досадой мадемуазель Абер.

– Ничего подобного! – возразила скрытная мадам д'Ален. – Я упомянула только о встрече на Новом мосту, никто тут ничего не поймет. Спросите хоть мою дочку или вот господина… (она указала на свидетеля), – разве они о чем-нибудь догадались? Только вы и этот молодой человек могли что-нибудь понять.

– Я, например, ничего не поняла, – подхватила Агата, – кроме того, что знакомство мадемуазель с господином де Ля Валле состоялось на Новом мосту. И больше ничего.

– И всего шесть дней назад, – продолжала мамаша, – но об этом я уже не говорю.

– Шесть дней! – воскликнул свидетель.

– Да, шесть дней, сосед; но довольно. От меня вы ничего не узнаете; и не спрашивайте! А с мадемуазель Абер у нас будет особый разговор. Сядемте за стол, и господин де Ля Валле тоже, раз уж он тут. Не подумайте, что я кого-нибудь презираю; ничуть, он очень приятный молодой человек, и собой недурен, и я желаю ему всяческой удачи. Если он еще не совсем «господин», то вполне может стать им в будущем; сегодня – слуга, завтра – хозяин; не он первый, не он последний: сначала поступают к людям в услужение, а потом, глядишь, сами берут в услужение людей.

– Господин де Ля Валле в услужении у людей? – воскликнула Агата.

– Помолчи, детка, – отвечала ее мать, – не вмешивайся в чужие дела.

– Вы хотите сказать, он в услужении вот у этой барышни? – изумился свидетель.

– Ах, не все ли равно? – ответила она, – оставим этот разговор; кому надо, тот поймет. Перед нами сегодня господин де Ля Валле, так нам его отрекомендовали, так мы его и примем, и давайте ужинать.

– Как вам угодно, – возразил свидетель, – но всякому приятней находиться среди людей своего круга. А в общем, соседка, как вы, так и я; кто следует вашему примеру, никогда не ошибется.

Этот маленький диалог мелькнул так быстро, что мы с мадемуазель Абер едва успели опомниться; каждое слово было как удар хлыста, и нам оставалось только краснеть. Каково было слушать нашу историю, рассказанную громогласно и во всех подробностях той самой особой, которая должна была говорить с одной лишь мадемуазель Абер, да и то по секрету; той самой особой, которая без устали повторяла: «Я не скажу ни слова» и при этом рассказала все подряд, уверяя, что не говорит ничего.

Что до меня, я был ошеломлен; я молчал; в голову мне не приходило ничего. Невеста же моя расплакалась, откинув голову на спинку кресла, в котором сидела.

Однако я немного воспрянул духом, услышав слова нашего свидетеля о том, что он желает быть среди людей своего круга.

Почтенный гость был довольно неказист с виду, несмотря на новенький суконный камзол и белоснежное жабо, очень пышное, очень накрахмаленное и очень жесткое; был на нем и парик, тоже новехонький, который голова его, как видно, носила с благоговением, не успев к нему привыкнуть за те два или три воскресных дня, что его надевали.

Как я узнал позже, человек этот, бакалейщик, державший лавочку на углу, вырядился так в честь нашей свадьбы и ради звания свидетеля, коим его удостоили. Уж не буду говорить о его манжетах, тоже имевших весьма парадный вид и таких длинных, что подобными я еще никогда не любовался.

– Однако, сударь, если вы признаете только людей своего круга, – сказал я ему, – благоволите объяснить, к какому такому кругу вы принадлежите? Сдается мне, что я ничем не хуже вас, только у меня волосы свои, а у вас чужие.

– Верно, – сказал он, – никакой разницы и нет, не считая того, что один просит подать вина, а другой – подает; но не беспокойтесь, мне сейчас пить не хочется. Прощайте, госпожа д'Ален, спокойной ночи, мадемуазель.

И с этими словами наш свидетель удалился.

Часть третья

Если бы не это неожиданное происшествие, другие свидетели были бы всем довольны, остались бы с нами и, как мне кажется, охотно сели бы за стол, чтобы вкусно поесть: многие высоко ценят хорошее угощенье и считают, что званый ужин – далеко не пустяк. Но сердитый старичок был их сосед и приятель; коль скоро он погнушался моим обществом, они сочли невозможным отстать от него и оказаться менее разборчивыми.

– Раз господин такой-то (я уже не помню имени) ушел, наше присутствие тут бесполезно, – заявил один из свидетелей, толстяк маленького роста, – позвольте же и нам откланяться.

Слова эти прозвучали не столь торжественно, сколь горестно; в них слышалось: «Жалко уходить, но ничего не поделаешь».

Как нарочно, именно в эту минуту внесли первые блюда с кушаньями, и по лицам наших гостей было видно, что у них слюнки потекли.

Мадемуазель Абер сказала довольно сухо:

– Я не вправе вас удерживать, господа. Поступайте, как знаете.

– Ах нет, зачем же уходить? – запротестовала мадам д’Ален, большая любительница шумных, людных собраний; в этот вечер ей было особенно досадно упустить гостей, потому что представлялась возможность вдоволь поразглагольствовать и посудачить. – К чему эти церемонии, право? Ужин подан, значит надо садиться за стол.

– Мы весьма сожалеем, но это невозможно, – возразил толстяк, – никак невозможно, соседка.

Прочие свидетели, толпившиеся кучкой около него, молча склонили голову, не в силах вымолвить ни слова; видимо, сочное жаркое, поданное на стол, лишило их дара речи; однако он откланялся, они сделали то же; он вышел вон, они последовали за ним.

При нас остались только мадам д'Ален с дочерью.

Мадам д'Ален сказала мне с сердцем:

– Вот что бывает, когда не умеешь разговаривать с людьми. Придержали бы язык, и никто не двинулся бы с места; а теперь гости разошлись, да еще в обиде.

– А зачем этот толстяк грубил? Что значит «люди своего круга»? Он оскорбил меня, а я должен молчать?

– Но послушайте, господин де Ля Валле, – возразила она, – разве он так уж неправ? Ведь он коммерсант, парижский буржуа, человек довольно значительный. Положа руку на сердце, вам ли с ним тягаться? Может быть, вы тоже староста своего прихода?

– При чем тут староста, сударыня? – сказал я. – Мой отец был старостой своего прихода; да я и сам стал бы старостой, если бы оставался в деревне, а не поехал сюда.

– Допустим, – сказала она, – но приход приходу рознь.

– Помилуйте! – ответил я. – Чем же наш святой хуже вашего? По-моему, святой Яков никак не ударит лицом в грязь перед святым Гервасием.

– Не будем спорить, – сказала госпожа д'Ален уже более миролюбиво, ибо по натуре была добродушна. – Они ушли. Их теперь не воротишь; я же не такая гордячка и отлично могу поужинать с вами. Что до свадьбы, это уж как богу угодно; а если я что и сказала, так только по дружбе, зла я никому не желаю.

– А между тем, вы мне причинили много зла, – сказала мадемуазель Абер, всхлипывая. – Если бы не боязнь прогневить господа, я никогда не простила бы вам таких поступков. Как вы могли рассказывать о моих делах незнакомым людям? Как вы могли оскорблять молодого человека, которого я уважаю и ценю? Ведь вы отлично это знаете! Как вы могли обижать его, называть лакеем, и все только потому, что он небогат, что он случайно, временно, поступил в услужение? И зачем было упоминать про Новый мост? Вы выставили меня сумасбродкой, невоспитанной дурочкой; вы повторяли выдумки отца Дусена, а ведь он поступил с нами далеко не так, как положено служителю божию![29] Зачем он наплел столько вздора? Спросите-ка его, что им руководило: христианский долг? Забота о моем счастии? Если он так обо мне печется, если так меня любит, почему же он не вступался, когда меня притесняла сестра? Разве можно с ней жить в одном доме? Разве я в силах дать ей отпор? Он же знает, что нет. Тогда я решила выйти замуж. Что же, он одобрил мое решение? О нет, он против. Лучше, видите ли, с замужеством подождать. А если я не встречу в другой раз такого достойного человека? Господин де Ля Валле меня спас! Если бы не он, меня бы не было на свете! Его семья ничуть не хуже моей. В чем же дело? Чем недоволен господин Дусен? Конечно, каждый понимает свою выгоду! Не будет меня, не будет и ежедневных подарков; значит, надо делать мне назло, под предлогом, будто он болеет за меня душой. И что же? Вы, в чьем доме я нашла приют, кому доверилась, вы отдаете меня на поругание! Да, на поругание! Как иначе назвать то, что со мной тут сделали?