«Сукин сын, Мошкаркин, взятки берет, прокуроришка, но дела-то делает. Делает! Ведь сыскал экземпляр, да как быстро! И такой яркий! — отметил Гусятников. — Сколько их в России? Неужели десятая часть? Или вся четверть? А вдруг больше? А если вся Россия? Или весь мир? Освободить такого из-под срока? Сильна власть прокурорская! А у меня финансовая силища! Ох-ох, страна, что она без административного ресурса?! Что она без денежных завалов?!»

— Юрок! А Юрок! Юрчина! Вылезай, а то сам выволоку. Да силой, с ножом у горла! — опять прокричал Григорий Ильич. Скрипнула дверь, и из-за нее выглянул, пряча глаза, Мацепуров. Он был обернут в простыню, лицо в свежих ссадинах, на простыне пятна крови. «Изменил мне? — орал Проклов. — Признавайся, изменил?» Молодой человек был в шоковом состоянии, но картина, открывшаяся перед ним, добила его окончательно. «Его сердце принадлежит только мне, понял? А ты получишь свое! Тоже на гриле. Получишь, получишь! И чтобы съел с аппетитом! Обязательно с аппетитом! Чтоб удовольствие на лице сияло, чтоб я это видел, удостовериться смог! Понял? Со мной шутить не советую…» Он опять отправился на кухню, взял чайник, тарелку, вилку и вернулся в гостиную. Костер в груди Безрукова разгорался, однако Проклову казалось недостаточной сила пламени, и он стал раздувать огонь. Юрий Сергеевич был в обмороке. Нервы господина Гусятникова напряглись, он даже задержал дыхание. В какой-то момент Григорий Ильич залил пламя водой из чайника, ухмыльнулся, потер ладони, взял нож с вилкой. Глаза его загорелись, и он стал вырезать поджаренное сердце. Вынул его из грудины, положил на тарелку, отрезал ломтик, потом другой и стал, излучая удовольствие, есть. «А я бы смог съесть чужое, у меня на глазах поджаренное, сердце? — подумал Иван Степанович. — Видимо, смог бы, ведь другой-то человек ест! А мозги жареные? И мозги съел бы!» Закончив трапезу, Григорий Ильич вытер рукавом рот, опять взял нож и вилку, встал и устроился у нижней части туловища, широко раздвинув ноги трупа. Теперь он с ухмылочкой стал старательно обрезать под самый корень член бывшего военнослужащего. Когда процедура закончилась, каторжанин, придерживая вилкой, устроил отсеченный пенис в грудине и полил жирком, оставшимся на тарелке. В груди опять запылал огонь. «Вот придумал, фантазер! — пробормотал Гусятников. — Прямо неиссякаем на выдумку!» Проклов опять ухмыльнулся: «Готовься, золотце, съесть сосиску, которой тебя насиловали. Но, как я наказывал, ее надо сожрать с настроением! Жаль, в обмороке ты был, не наблюдал, голубок, с каким благодушием я его сердце уплетал. Жаль! Ох, жаль! Урок был бы для тебя поучительный!» Гостиная опять наполнилась запахом паленого мяса. Притворялся ли Мацепуров, что он в обмороке, или нет, было непонятно. Во всяком случае он никак не участвовал в происходящем. «Сосиска» была небольшая и довольно быстро изжарилась. Григорий Ильич вынул ее, положил на тарелку, порезал дольками, наколол на вилку одну из них и поднес ко рту молодого человека. «Какой аромат, Юрок, съешь, порадуй себя и Проклова». Действительно, ломтик жареного мяса выглядел аппетитно. Дух его почувствовал сам хозяин «Римушкина», который про себя удивился, что, оказывается, эта сосиска совсем неплохо пахнет. Молодой человек молчал. Он был в страшной депрессии. Пережитое истязание вытеснило из сознания все остальное. Григорий Ильич стал водить куском мяса по губам Юрия Сергеевича. «Съешь! Съешь! — угрожающе кричал он. — Но жуй с радостным выражением лица! Давай! Пошел! Иначе убью тебя за измену! Понял, голубок?» Юрий Сергеевич приоткрыл полные слез глаза, взглянул на каторжанина и отрицательно мотнул головой. — «Как это нет, мерзкая скотина, шалава римушкинская, бери в рот немедленно. Я же видел, как он ерзал по твоему языку. Отомсти ему, прожуй и выпусти калом! Это твой долг, это искупление греха передо мной. Жуй, а то заколю! — тут Проклов приставил нож к груди Мацепурова. — Считаю до трех. Не возьмешь в рот, после счета «три» нож войдет в твое сердце. Потом в печень, потом в почки, а потом в твою бракованную задницу!» Молодой человек в ужасе так крепко сжал зубы, что даже если бы захотел открыть рот, из этого ничего бы не получилось. — «Раз, два», — начал считать каторжанин. Затем сделал довольно долгую паузу. Когда же понял, что ждать бессмысленно, произнес «три» и с каким-то остервенением, стащив зубами с вилки кусок прожарки, вонзил нож в грудь молодого человека. Тот даже не пикнул, лицо его осталось безучастным. Григорий Ильич заторопился вытащить нож, чтобы опять пустить его в дело, но не смог. Видимо, он проткнул несчастного насквозь, и острие застряло в деревянном полу. Вторая попытка опять ничего не дала. Из плотно сжатого рта Юрия Сергеевича выступила кровь. Проклов направился на кухню. «Возьму другой нож. Так просто ты от меня не отделаешься!» — заорал он. Но тут произошло неожиданное: с интересом наблюдавший за этой сценой господин Гусятников вдруг пожалел Мацепурова и подумал, что его можно спасти. Он вызвал охрану, чтобы связать Проклова, а сам бросился к раненому. «Минутку, сейчас вам помогут. Я постараюсь вас спасти. Держитесь!» — «Нет, я умираю, я даже хочу умереть», — бормотал молодой человек. — «Вас спасут, спасут!» — лихорадочно настаивал Иван Степанович. — «Нет, не хочу, не хочу!» — «Что же мне для вас сделать?» — «В моих носках и в куртке зашиты деньги. Сто двадцать долларов… Отправьте их Льву Николаевичу Мышкину в Швейцарию. Он живет в Госау… И скажите, что доктор Николай Андреевич Павлищев и я просим его не приезжать в Россию. Вы понимаете меня?» — с трудом выговаривая слова, произнес молодой человек. — «Лев Николаевич Мышкин? Это кто?» — удивился Гусятников. А про себя подумал: «Неужели это тот самый?» — «Князь Мышкин, он беден и болен. Приезд в Россию для него… губителен. Пожалуйста, передайте ему мои деньги и эти наставления», — голос Мацепурова был таким слабым, что Гусятникову пришлось приблизить ухо к его губам. — «А кто он вам?» — растерялся хозяин «Римушкина». — «Я его очень любил. Собирал деньги, чтобы поехать в Швейцарию и предупредить его… Он не должен сюда ехать… А Достоевский хочет насильно перевезти его… для каких-то своих непонятных целей… Пусть… Достоевский оставит… его в покое… Это пожелания доктора и мое… Любовь… сильная… любовь… Сообщите… Он не должен… Я очень вас … прошу…» Молодой человек пытался сглатывать кровь, чтобы сказать что-то еще, но запнулся. Его речь пресеклась, глаза стали стеклянными, кровь хлынула изо рта на пол. И он затих. Иван Степанович ужаснулся. Воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, оказался еще более призрачным. «Что это? Как так? Возможно ли такое? — с горькой иронией подумал он, — Неужели весь этот сюжет — блестящее проявление многомерности собственного моего самоуверенного разума? Или убедительное доказательство того, что мои грезы способны превращаться в действительность? Все может быть, ничего невозможного в сознании нет!»