— Мужики, дайте девке по роже! Не ладонью, как Левка, а кулаком! Кулаком! Утешьте меня! Я кровь свою видеть хочу! — продолжала орать девица. Волосы у нее торчали в разные стороны, лицо покрыли свежие ссадины, правый глаз заплыл.

«Еще чего захотела, — скептически думал Иван Степановича. — Кто это станет колотить бабу ни за что, ни про что? Как эта мамзель вызовет меня на агрессивный поступок? Так что не жди, милочка, что я тебя по физиономии тресну. Не собираюсь я этого делать. Но почему она так настаивает на избиении?»

В этот момент к девушке подошел какой-то здоровяк и влепил ей в физиономию плотно сбитый кулачище. Мазохтстка рухнула как при нокауте.

— Чего это она вопила? — спросил мужик парня, приводящего свою подружку в чувство похлопыванию по лицу.

— Я и сам толком не знаю. Второй раз мы встретились. Вдруг стала упрашивать — избей меня, мол, избей.

— Так и я слышал. Думаю, так жалобно просит, что можно дать по роже. Чего же молодое создание изводить? Тем более женщину!

Собравшаяся публика безучастно уставилась на неподвижное тело девушки. Через пару минут девица пришла в себя, с трудом приподнялась, покачала головой, ощупала щеки и вспухшие губы, взглянула на пальцы, измазанные кровью. Разбитый нос сплющился, лицо потеряло следы женственности, но сквозь безобразную отечность, спекшиеся потеки крови и ссадины, она счастливо улыбнулась и стала расточать благодарности: — «Ой, спасибочки, мужик, здорово меня треснул. Хорошо! Здорово! Не кулаки, а рождественские подарки! Наконец, и кровь пошла! Кайф! Она такая теплая и липкая, я даже не ожидала. В прошлый раз холодная хлынула, а теперь как живая, и запах приятный. Дай, дай еще разок, не по-европейски, как Левка, а по-нашему! Мне нравится, как из глаз искры летят, звездный дождь льется, сознание пропадает, и безмолвно валишься скошенной травой. А кровь, словно антипожарная жидкость, заливает горящие губы, щеки, подбородок. Ух! Ух! Не щади! Всади в меня еще разок своей кувалдой! Ух!»

«Только русские способны на такие чувства. Ведь боль сопровождает нас на протяжении всей жизни! А может, тут и другое: врачевание души болью. Разве это не является национальной особенностью?» — подумалось Ивану Степановичу.

— Раз просишь, пожалуйста. Всегда стараюсь во всем помочь женщинам, — самодовольно заявил детина. Он заинтересованно осмотрел зевак, толпившихся вокруг, и опять со всей силы ударил сумасбродную любительницу тумаков…

Господин Гусятников отвернулся и пошел прочь. «Я встретился с совершенно незнакомым явлением, — рассуждал он про себя. — Нет, симптомы этой необычной страсти не мазохизм. Он сопровождает сексуальные извращения. Тут что-то другое. Почему до сих пор такое умиленное состояние я не испробовал? Нынче все стали увлекаться экстримом. Эта девица так поэтично рассказывала о своих ощущениях, когда ее избивали, что даже мне захотелось получить в рожу, и по почкам, и по спине, и в пах! Пах, пах, пах! Правда, можно без зубов остаться. Или для защиты капу вставить? Тогда пусть бьют. — „Чтобы кровь, словно антипожарная жидкость заливала горящие губы, щеки, подбородок!“ — вспомнил Иван Степанович слова избитой девицы. Человечество состарилось, одряхлело, потеряло и ум, и дух, поэтому ищет что-то новое. Кто знает, может, эта методика — веление времени: необходимо регулярно избивать самого себя, чтобы очнуться, осмотреться, убедиться наконец как убого каждый из нас выглядит. Какое он смешное и безобразное чудище»

На стыке Большой Грузинской и Зоологической улиц, ближе к Пресне, перед Гусятниковым возникли пожарные расчеты. Улицу загородила спецтехника, люди с брандспойжтами и сотни зевак. Огня и дыма видно не было, но шум и суета стояли немыслимые. Чтобы продолжить размышления в одиночестве, господин Гусятников юркнул в проем металлической ограды, успевший от времени расшататься и оказался на пустынной, слабо освещенной парковой территории. «В зоопарк попал, что ли?» — коротко мелькнуло в голове. Но Иван Степанович продолжил размышления: —«Я сам уже решился просить кого-нибудь избить меня. Не просто дать пощечину или ударить палкой, а накостылять как следует, чтобы кровь, словно антипожарная жидкость… Я даже готов поверить, что боль может открыть бесконечную привлекательность окружающего мира. Он достоин самых страстных домогательств. Как почувствует себя Гусятников при избиении? Начну я вопить, орать, звать на помощь, или стану умиляться, восторгаться ударами, нежиться болью? Как та молоденькая девица перед парком Руставели, буду просить: поддай еще, поломай мне кости, отбей мне печень! Или оглушу его своим „Остановись! Хватит! Невмоготу больше!“ Ведь я сотворен таким образом, что все новое, незнакомое мне хочется познать самому. Меня не страшат никакие осложнения и последствия. Деньги помогут всегда. Надо остановить кого-нибудь и попросить, чтобы надавал мне от души. Заплатить наперед приличную сумму, тысяч, пять, десять, — и можно требовать от него, чтобы проявил во время ударов по Ивану Степановичу дикую ярость, возмущение пролетария социальной несправедливостью, оскорбленные чувства рогоносца, заставшего любовника жены в собственной кровати, негодование бюрократа, не получившего взятку за помощь бизнесу! Бьющего в этом случае охватит самое свирепое состояние! Жаль, пока никто не встречается. Здесь вообще есть кто-нибудь? Или в ночное время зверинец пуст? Но должны же быть зоотехники, уборщики, смотрители, охранники. „Эй, люди!“ — закричал Гусятников. Никто не отозвался. Иван Степанович прошел еще несколько шагов и снова крикнул. На этот раз в ответ он услышал звериный рев. Пробравшись сквозь кустарник, русский богатей оказался рядом с большой клеткой. Незнакомый запах ударил ему в нос, а скрежет по металлу возбудил интерес. Гусятников сделал еще несколько шагов — и тут увидел огромного зверя. Хищник лежал на полу клетки и точил клыки о металлическую решетку. Два фронтальных фонаря хорошо освещали его жилище. Тигр был как на ладони. Его миролюбивый вид несколько смутил Гусятникова. Он ожидал увидеть звериный оскал, метание разъеренного зверя по клетке, но тигр спокойно постукивал хвостом и покусывал прутья.