Булатный клинок охотно вышел из устья ножен. Нукер улыбнулся, показывая, чтоб я не боялся, он убьет меня быстро.

– Вы, восточные монголы, заносчивые и высокомерные нравом. Никогда вам не совладать с султаном Виллизадом, – дерзко заговорил я, понимая, что, скорее всего, обрекаю себя на страшные пытки: медленное раздавливание камнями, скармливание крысам или раздирание железными крючьями.

Джебе-нойон раздул ноздри.

– Что ты хочешь сказать, червь?

– И самый приближенный к тебе воин, о могучий повелитель, не выстоит в бою против меня, простого ратника из западных улусов.

Нойон куснул губу, видимо от избытка гнева, и что-то приказал воину, уже обнажившему клинок. Тот покинул седло своего рослого коня и встал на землю, играя могучими мышцами.

– Осилишь моего батыра в поединке, значит, Аллах благоволит тебе, тогда велю я обыскать здесь каждую щель и рытвинку, – молвил нойон. – А не осилишь, мои воины сдерут с тебя кожу, вначале с рук, потом с ног, потом со спины и так далее. Понял, да?

– Чем же мне сражаться, господин?

– Коли ты простой ратник, так бейся дубиной.

И мне швырнули в руки ствол тощенького деревца, какое только что срубили секирой.

– Тебе жить не больше того времени, что потребуется птичке погадить, – шепнула мне какая-то ехидна из числа свиты.

Уже первые удары неприятеля выказали руку опытного бойца, твердую и сноровистую. Бились мы подле самой стены ущелья. Воин монгольский рыкал как пардус голодный и пытался загнать меня к крутояру, чтобы не смог я махать своей жердью. Я же, милостью Божьей, несколько раз проскакивал у него под рукой... Если бы не смех свитских, наверное подожал бы воин, пока ослабею я.

Но поторопился монгол и, резко шагнув вперед, нанес прямой удар. Отклонил я его клинок, и оказался он столь близко, что горячая его слюна брызнула мне на лицо. Ухватил я его за выставленную вперед правую руку, дернул к себе. Отчаянно так дернул и подставив бедро, приемом горицкой борьбы оторвал монгола от земли, да и направил в скалу. Батыр, ударившись о камень, словно птица с лету, стал тихим и безвердным.

– Удачлив ты в бою, – сказал недовольный нойон, – но только знаешь ли ты, что на каждого вашего воина приходится по двое наших. Ведь в восточных улусах мужчины нетерпеливы как козлы, а женщины плодовиты будто кошки.

Джебе махнул рукой, и всадники разъехались в стороны, открыв путь огромному пешему воину с секирой. В белых нездешних глазах амбала читалось желание изрубить меня на малые кусочки. Он выставил одну ногу вперед – толста та была настолько, что похожа на ствол древесный – засим отклонил широкое туловище чуть назад и яростная секира рассекла воздух справа налево и слева направо. Затрепетало тут мое сердце, убоялся я и зашатался от страха.

– Ты проживешь не больше того времени, что требуется собаке пролаять, – шепнула ехидна из числа свистских вельмож.

Неожиданно раздался шум и топот конских копыт. Несколько монгольских всадников, видимо из дозорного разъезда, подскакали к нойону, а с собой вели они двух моих лошадей. Через луку седла у одного нукера была перекинута Гюль де Шуазель.

Я подскочил к Каурке и выхватил из седельной сумки грамоту, чтобы немедленно вручить ее нойону. Он прочел ее сам, без помощи слуг, и губы его почти не шевелились при чтении.

– Сочтем, что ты оказал нам услугу великую, – сказал Джебе, оторвав глаза от свитка, и поискал взглядом девицу. – Ну-ка покажите ее.

Один из нукеров тотчас сбросил Гюль на землю, другой поставил на ноги.

Губы нойона скривились, показывая пренебрежение к чахлым прелестям Гюль.

– Нехороша и противна. Чем прельщать-то будет? Пусть покажет нам сейчас свое злое искусство.

– О, милостивый господин, силы зла просыпаются в ней только с приходом тьмы.

– Тогда разделит ночь вот с ним. – Джебе ткнул пальцем, украшенном многими перстнями, в воина-амбала. – Славен он подвигами ратными на поле, пусть теперь на ложе посражается. Коли все случится сообразно твоим словам, отпущу я тебя, а ее казню злой смертью, разорву конями на части. Если не случится – подохнешь вместе с ней.

– Господин, когда правдивость моя подтверждение получит, вели отпустить ее со мной вместе.

– Ай, какой добрый, – причмокнул нойон. – Хорошо, ты станешь пищей для упыря.

А у девицы очи ясные, невинные, словно бы укорящие, и лик будто ангельский. Ну, какой из нее упырь?

– Сейчас садись, посланец, на свежего коня. А воин, которого ты посрамил, следом побежит, как собака, – велел нойон. – Девицу же возьмет тот, кто проведет с ней ночь жарую и битву любовную.

Вслед за свитой нойона выехал я из зеленого ущелья на каменистую равнину, знойную и скучную. Здесь бодрые кони пошли рысью. Солнце было еще высоко, когда серая пустыня неожиданно расцветилась разной пестротой. Как будто зверь огромный перевернулся на лысую спину и показал клочковатый живот. Не сразу и поймешь, что это шатры, юрты, кибитки, стоит здесь станом войско великое. Когда подъехали ближе, уже завечерело и весь стан озарился огнями кострищ и факелов, а некоторые шатры оказались высокие и просторные, как терема.

Более я Гюль в тот день не видел, ее забрал ее в свою юрту амбал с секирой.

А меня два воина взяли за руки и сбросили в яму глубокую, в земле посидеть. Никто яму не сторожил, впрочем и выбраться из нее не было возможным.

Ближе к утру холод схватил меня за каждую жилку, за каждую косточку, и всякая внутренность будто заледенела. Но с зарею в яму опустился сыромятный ремень и по нему выполз я наружу. За краем поджидало меня несколько нукеров с лицами, выражающими пока неведомую мне волю властелина. Не знал я, что мне сейчас уготовано, останется ли моя голова сидеть на плечах, ино покатится горемычная – окроплять кровью бесплодные камни.

Мимо затухающих костров и спящих еще воинов проведен я был до края стана, где стоял зоркий дозор. Там били копытами и махали хвостами мои лошади, отодохнувшие и сытые – на Сивке сидела девица де Шуазель. Узнал я ее по хруким плечам, хотя лицо было закрыто тканью. Поскорее взобрался я в седло своего верного Каурки.

– Дочь Иблиса высосала из батыра все соки. После умертвия стал он похож на дохлую ящерицу, зеленый и сморщенный, – сказал с уважением в голосе один из воинов. – Наши старухи растирали его мазями и поливали снадобьями, но дух жизни уже не вернулся в его жилы и члены. Не смогли они сыскать и отверстия, через которые дочь Иблиса нашла вход в тело батыра. Неужели в западных улусах все девы и женщины подобны ей?

– Остальные девы и жены еще хуже, их злые свойства не дремлют даже при свете дня.

Воины сопроводили нас до края долины, а дальше, через ущелье, мы отправились одни. Спутница была молчалива и лишь иногда поворачивала голову в мою сторону.

Наконец Гюль открыла лицо и сказала:

– Устроим же привал и я залатаю твою одежду, витязь в драном халате.

Кони еще свежие, отъехали мы от ханского стана недалеко, но и в драном халате ехать мурзе неприлично.

– Ты убила его? – спросил я Гюль.

– Я защитила свое целомудрие, – сказала девица, вправляя нить в большую костяную иглу. – Когда-то нукеры Бату-хана спалили и разрушили Париж, Орлеан, Нант, Бордо и Лион, они истребляли всех франков мужеского пола, но предпочитали франкских жен всадницам-тартаркам. И если от всего народа остаются одни женщины, то какое вооружение у них будет, какие средства борьбы?

Гюль де Шуазель придвинулась ко мне теснее.

– Они рожали и растили детей. Учили их старому франкскому языку и старой вере, учили притворяться, скрывать язык и веру. Если же муж-тартар заподозривал неладное, то, как ты думаешь, что происходило? Он умирал, потому что пищу ему готовил враг и с ним на одном ложе ночевал враг.

Гюль приникла ко мне.

Стало покойно, потом хорошо, сладко, а затем... как будто в меня вошла ее игла, пронзила до самого сердца. Распростерся я на земле, а из сердца вытекала моя жизнь. Опустилась холодная тьма.