Он устроился работать на бензоколонке в штате Коннектикут. Он увлекался Томасом Вулфом,[63] а Фрэнк Мерривезэр ему не нравился. Ему хотелось жить, а не читать о жизни. Когда они повстречались с Гинсбергом, Керуак напоминал героя одного из рассказов Джека Лондона — это был крепкий моряк военного торгового флота, хваставший, что уже написал миллион слов прозы.

Их познакомил Люсьен Карр, красивый и довольно необычный молодой человек. К тому времени его уже выгнали из множества учебных заведений, среди которых были Чикагский университет и Боудойн.[64] Он выделялся бы своими нагловатыми циничными манерами, даже если бы был английским аристократом, а не происходил из верхних слоев буржуазного среднего класса Америки. Фактически он походил на праздных английских «детей солнца», купавшихся в шампанском, читавших стихи французских символистов и изощрявшихся в остроумии.

И в нем была определенная утонченность. Гинсбергу с Керу-аком это нравилось, и они хотели стать похожими на него. Но в то же время Керуак никогда не мог избавиться до конца от своих пролетарских манер и уважения к скромной простой жизни и физическому труду. (Карра смешили некоторые его выражения: «О, повтори еще разок. Так говорят в вашем Лоуэлле?») Гинсберг же, поступив в Колумбийский университет, был человеком немного робким, законопослушным и практичным. Карр любил говорить об «искусстве» и «духе», часто обе эти темы плавно перетекали одна в другую. «Я скажу вам, что отказываюсь признавать ваши маленькие страсти, — театрально заявлял он в небольшом полутемном дешевом ресторанчике на Вест-Сайде, куда они зашли выпить и пофилософствовать, — [я отказываюсь признавать] ваши мелкие банальные моральные принципы, ваш лицемерный альтруизм, ваши дурацкие гуманистические навязчивые идеи, все страсти и проблемы мелкой современной буржуазной культуры». Люсьена вообще отличала яростная горячность (которая часто является обратной стороной юношеской влюбчивости), и это делало его совершенно неотразимым.

Юный Алан Гинсберг

Познакомив Гинсберга с Керуаком, Карр взял их с собой на встречу с известным в богемных кругах Уильямом Берроузом, который был для Люсьена своего рода духовным наставником. Билл, как и Люсьен, смотрелся среди своих родственников паршивой овцой. Он родился в Сент-Луисе, в достойной семье, разбогатевшей на производстве арифмометров. Сент-луисские Бер-роузы были бизнесменами и известными людьми. Когда Уильям достиг совершеннолетия, его отправили в Гарвард — приобретать необходимые общественные знакомства (академическое образование в тридцатые годы использовалось именно для этого). Но было нечто в этом рослом молодом человеке, заставлявшее думать, что юный Берроуз не продолжит дело своих родителей. Он не вписывался в атмосферу привилегированных клубов, в которых обычно вращались молодые наследники богатых родителей. Как выяснилось позже, Берроузу вообще было сложно вписаться в любую организацию. После Пёрл-Харбора он предпринял неудачную попытку устроиться в Управление стратегических служб и в Американскую полевую службу. Во флот его тоже не приняли. «С плоскостопием и плохим зрением, сдается мне, из него выйдет слабый моряк», — отметил врач. Когда произошла их встреча с Гинсбергом и Керуаком, он жил в центре Нью-Йорка на небольшое пособие, потребляя героин и вращаясь в криминальных кругах.

Если говорить о телосложении, то Берроуз вполне мог бы быть братом Олдоса Хаксли: он тоже был долговяз и обладал быстрым, энергичным умом. Он также имел сходные художественные таланты, хотя его и отличали определенные странности, чуждые «ясной, холодной логике» Олдоса. «Я как ребенок, — сказал однажды Берроуз, — я хотел стать писателем, потому что у писателей есть слава и богатство. Они проводят время в Сингапуре и Рангуне, разгуливают там в желтых шелковых костюмах и курят опиум. Они нюхают кокаин и путешествуют сквозь затерянные болота с преданным мальчиком-проводником. В Танжере, поселившись в квартале курильщиков гашиша, они вяло ласкают любимую газель».

Наркотики стали для Берроуза путем достижения того же самого состояния самоотрешения, которое Хаксли искал в медитациях и религии. Можно даже сказать, что в начале сороковых годов эти двое шли параллельными путями; они оба искали доступ к высшим состояниям сознания. Разница была только в том, на чем они концентрировали свои усилия. Если Хаксли удовлетворяли теоретические знания о превосходстве человека, свободного от привязанностей, то Берроуз активно искал способ как стать таким человеком. Он осмыслял это, возможно в силу его близости к «Мэдисон авеню» и тамошней армии убежденных бихевиористов, как «отказ от условностей». Чтобы стать свободным, необходимо избавиться от буржуазных предрассудков. Одним из способов достичь этого было осторожное исследование состояний, достигаемых с помощью наркотиков — героина, амфетаминов и недавно запрещенной марихуаны.

Помимо наркотиков наши два героя обнаружили дома у Берроуза книги, не включенные в обычный учебный план колледжа. Они детально изучали Кафку, «Опиум» Кокто, Селина, Рембо, «Закат Европы» Шпенглера, в котором выдвигался привлекательный тезис о том, что духовный кризис Запада вошел в завершающую стадию. Кроме того, у Берроуза Гинсберг и Керуак познакомились с множеством маргинальных типов, в частности с наркоманом Гербертом Ханке, знаменитым тем, что помогал Альфреду Кинси[65] — первому, кто начал исследовать сексуальные пристрастия среди нью-йоркских криминальных кругов. И еще они начали заниматься психоанализом. Несколько раз в неделю, лежа на кушетке у Берроуза, они рассказывали ему о своих мечтах и фантазиях.

Керуак позже описывал год под опекой Берроуза как период «дурного, низменного упадка». Одному из его друзей это напомнило какой-то роман Достоевского: «я знаю, он (Берроуз) был человеком, способным на убийство. Это производило отталкивающее впечатление. В нем было слишком много жестокости. Керуаку это нравилось и Гинсбергу нравилось. Но меня это пугало».

Напиваясь, они начинали возбужденно говорить о «Новом Видении Мира». Но на самом деле это было старое видение в духе Фауста, Бодлера, Рембо и Ницше, приукрашенное послевоенной восприимчивостью. Одной из ключевых идей концепции «Нового Видения Мира» было «спонтанное действие», непосредственный поступок, обычно требующий сильной воли и нацеленный на то, чтобы освободиться от буржуазной морали. По крайней мере, именно так это описывалось у Андре Жида. Первое «спонтанное действие» совершил Люсьен. Среди экзотичных знакомых Карра был сгорающий от любви гомосексуалист Дэвид Каммерер, учитель физкультуры в одной из частных школ, где учился Карр. Он преследовал его, пытаясь добиться взаимности. Это продолжалось в течение нескольких лет и закончилось темной летней ночью 1944 года. Конец оказался неожиданным для Каммерера. Его тело, к которому были привязаны камни, выловили из Гудзона. Как и приличествует человеку, совершившему «спонтанное действие», Карр так и не смог объяснить друзьям, почему он так поступил. Последовав совету Берроуза, на суде он говорил, что защищался от гомосексуалиста, пытавшегося его изнасиловать. Это привело в восхищение нью-йоркские средства массовой информации, которые быстро объявили случившееся «убийством при защите чести».

Смерть Каммерера завершает первый акт в нашем героическом повествовании. Карр обвинялся в убийстве, а Берроуза и Керуака взяли под стражу как важных свидетелей. Берроуз благодаря семейным связям вышел из тюрьмы уже через несколько часов и уехал в Сент-Луис. Керуак же томился там почти неделю: у него не было и сотни долларов, а залог следовало внести в пять тысяч. В отчаянии он согласился жениться на своей девушке, и ее родители внесли залог. Но ценой свадьбы для Керуака стало то, что ему пришлось поселиться на родине невесты, в Гросс-Пойнт, штат Мичиган, где его ждала работа на фабрике по производству шарикоподшипников. Так что в начале октября при вынесении Карру приговора присутствовал один только Гинсберг. Люсьену дали двадцать лет в исправительной тюрьме «Эль-мира». В письме брату, описывая распад их маленькой группы, Гинсберг проводил параллели с предсказанным Шпенглером закатом западной цивилизации: в их неудачах был повинен «яд умирающей культуры».