Глава 21
Все холоднее и холоднее. Чтобы не замерзнуть, привез с собою полную сетку водки – бутылок пятнадцать. Быть трезвым в моем положении просто невозможно, да и незачем. Стоило только протрезветь, как острыми иглами вонзались в мозг мысли, а на кой черт они мне теперь? Когда в них нуждался, их не было… К тому же – о чем они? О былом времени, когда меня окружал хоровод друзей. Было здоровье, были и друзья. Где они теперь? Может, они теперь рады моему исчезновению?
Хозяева уже не приезжали. Мне можно было бы уехать куда-нибудь, но куда и зачем? Не везде ли все для меня одинаково? До сдачи романа по договору оставалось два месяца. Кто может написать роман за такой срок? Всю работу опять надо было начинать сначала. Решил оставаться в Садах, пока не ударят сильные морозы, пока есть деньги. Не все ли равно, где их пропивать? Рано или поздно настанет какой-то конец, какой – неизвестно, и стоит ли об этом думать? Для меня существовало настоящее – в Садах или где-нибудь еще. И заключалось оно в возможности не осознавать действительность, забыться. Достигнуть этого было можно только с помощью моего заклятого врага – водки.
Откуда-то налетели полчища ворон, огромных, наглых. Их карканье слышалось с утра до вечера. В остальном было по-прежнему спокойно в этом садовом государстве. Приходили мысли о смысле жизни, вспоминались слова древней мудрости, что она есть суета сует и всяческая суета… Человек всегда искал и, вероятно, не перестанет искать смысла жизни. А зачем? Зачем противоречить природе, давшей нам жизнь, нас не спрашивая? Суетятся насекомые, птицы, звери, все живое – зачем? Чтобы жить. А люди ломают головы над тем, зачем хлеб жуют. Чтобы жить! Кто может упрекнуть меня в том, что живу неправильно? Я содействую развитию всеобщего прогресса уже тем, что существую (даже если не делаю ничего более, как сплю), являясь какой-нибудь противоположностью. Ведь жизнь развивается благодаря закону о единстве противоположностей… А в таком случае зачем вставать рано, как я это делал прежде?
Теперь я больше не ходил по утрам на шоссе – солнце не в силах было вселять в меня радость. Мне впору было повеситься, но и на это не хватало духа… Так зачем же вставать рано, хотя и не греют четыре сделанных из тряпок одеяла? Зачем бриться? Ради кого? Во имя чего? Было бы еще лучше, если бы не было вечеров и ночей. При солнце я все-таки жил вместе со всем, что летает, ползает, чирикает. Оставаясь же в ночи, я с тоскою взирал на луну, находясь во власти всех моих недугов: и душевных, и физических…
Слушая возню мышей, пью в темноте из бутылки, загодя поставленной мною рядом с кроватью, на полу, и размышляю о том, что было написано мною – что оно дало бы людям? Поверил ли бы в него кто-нибудь, принял бы душой? Думаю вообще о смысле писательства, и оно начинает казаться мне все более бессмысленным. Можно ли в литературе сказать что-нибудь новое? Все уже было. Все, что будет, – уже есть. Бери любых трех классиков мировой литературы, и ты узнаешь все, что было, есть и будет… Могут ли сами писатели читать по-читательски? Думаю, читают они либо с критических позиций, либо чтобы самим не повторяться, хотя иная тема, иной вопрос используется сотнями лет…
Безусловно, хороших книг, которые читать одно удовольствие, много: в распоряжении человечества – отличная литература. Но в том-то и дело, что это… литература. Читателю же нередко кажется, что в жизни все не так, как в книгах или в кино. Он читает, но не верит, а если не верит – зачем читает? Чтобы время убить, чтобы помечтать?…
Говорят, книги учат. Это – правда. Но жизнь – знаю по себе – учит и лучше, и строже. Не думайте, что я против книг. Я с наслаждением читаю Ремарка, его «Триумфальную арку», и понимаю, что это – первоклассный роман. Он и рассказывает и показывает. Я потому и люблю этого писателя, что он романтичен в своих описаниях реальной жизни. В чем же дело? А в том, наверное, что хотя я и верю всему, что рассказывает автор, и в то же время вижу его приемы, его игру, без которых, видимо, нельзя создать роман, и они меня настораживают. И в подсознании вместе с восхищением зудит все та же мысль: это ведь всего лишь роман… Тем более что персонажи в нем так много пьют: тут и кальвадос, и русская водка, и всякая прочая бурда, да в каких количествах! С этим даже я бы не справился…
Наконец, я ужасно ослаб от водки – руки дрожали, зрение ухудшилось, я стал плохо видеть в сумерках. По нескольку дней не вылезал из постели, если кипу разноцветного тряпья, в котором спал, можно назвать постелью. Состояние опьянения стало нормой. И было страшно из него выходить – не только морально, но и физически: начались жуткие боли во всем теле. По ночам я то покрывался холодным потом, то меня бросало в жар. Сердце не позволяло делать никаких резких движений. Из такого состояния выводила только новая доза водки, после чего наступало успокоение. Холода стали терзать еще нещаднее…
Надо было что-то предпринимать, а к этому меня могло принудить только какое-нибудь особое обстоятельство. Холод и стал таковым. Он продиктовал необходимость передвинуться ближе к югу, где теплее: мне предстояло не идти навстречу солнцу, а догонять его.
В сущности, я стал тем же Кентом, с той лишь разницей, что его в романе я оставил в неведении всего того, что узнал о жизни сам…
Оставив в домике ставшую ненужной сумку, я сунул в карман электробритву и отправился в неизвестность.
Доехал катером до города. У станции метро «Днипро» выпил стакан вина, чтобы согреться, сел в поезд метрополитена и оказался на вокзале. Шла посадка на поезд в направлении Херсона. Я хмуро поглядывал на строгих проводников, проверявших билеты, и прикидывал, каким образом прошмыгнуть мимо них в вагон. Экономя деньги, я не стал брать билет. Костюм мой был страшен. Сам я выглядел не лучше: худой, небритый, с отекшим лицом и воспаленными глазами. Одним словом, законная добыча железнодорожной милиции, чей глаз меня пока еще не обнаружил, а то я не ломал бы голову о своем устройстве: они взвалили бы на свои плечи заботу обо мне…
Тут увидел женщину в светло-сером демисезонном пальто. На голове – такого же цвета шляпка, из-под которой на плечи ниспадали темные вьющиеся локоны. Стройненькая женщина с миловидной мордашкой. Она стояла и поглядывала на поезд. О нет! Мне уже не было нужды, подобно толстовскому отцу Сергию, рубить палец, чтобы воздержаться от соблазна! Я и не думал о соблазне. Да и чего стоила моя облезлая фигура… Чемодан! Ее чемодан – вот что привлекло мое внимание. У ее ног стоял здоровенный чемодан, который она поставила, видимо, чтобы передохнуть. К ней уже нацелился носильщик, но я подскочил раньше и попросил позволения внести чемодан в купе. Она взглянула на меня мельком и насмешливо заметила:
– Пожалуй, для вас он тяжел…
Я молча проглотил обиду – необходимо было пробраться в вагон.
– Ну, пожалуйста!.. – каким противным может быть иной раз голос мужчины.
– Несите, – разрешила красавица.
Я храбро взял одной рукой чемодан, а другой… схватился за поясницу, которую пронзила острая боль так, что я ахнул. Но чемодан не выпустил, бодро тащился рядом с ней, стараясь изо всех сил показать, что мне нисколько не трудно. И тут вдруг меня словно кипятком обдало, я был потрясен: я увидел в ее руках мою собственную книгу в переводе на украинский. Чертовски хотелось обнять эту женщину, закружить ее, закричать на весь перрон, что книгу эту написал я, я, я! Да вряд ли она поверила бы: такой оборванец…
Я внес чемодан в купе, и, право же, он стал теперь почти невесомым.
– Не мало? – услышал ее голос с мягкой картавинкой и, не успев понять сути вопроса, обнаружил на ладони юбилейный рубль. Что с ним делать? Вернуть? Взял, как честно заработанный, чтобы не вызывать лишних подозрений. Поблагодарил и ушел. Этим поездом ехать расхотелось…
Я не знал еще, что предпринять. Но приближался милиционер, и я поспешил скрыться в толпе провожающих. Мысли обгоняли одна другую, руки дрожали сильнее обычного: я впервые видел в чужих руках свою работу. Целовать хотелось эти руки и даже этот рубль. Черт возьми! Всякая работа только тогда приобретает ценность, когда ее замечают, когда в ней нуждаются, когда ею пользуются! Выпить хотелось жутко, да и рубль на то был дан. Но этот рубль решил сохранить как талисман. Его нельзя пропивать!