— Так что с ним? Что с ним стряслось?! Да говорите же, ради бога!

— Мальчишка играл чьим-то пистолетом, который случайно выстрелил.

— О боже!

— Но вы не бойтесь, пистолет-то оказался игрушечным и с вашим Ядгарбеком ничего не случилось.

Я пошел, запер дверь. Потом опустился на краешек дивана и рассказал о том, что затевают Муталь и Адыл Аббасов.

Не успел я закончить, как Шарифа вскочила с места, закричала, что никакого Муталя и Адыла Аббасова не знает и просит не вмешивать ее во всякие грязные истории.

— Вы мне не верите? — возмутился я.

— Прошу вас, оставьте меня в покое.

— Ладно, как хотите. Послушаете вот эту штучку, сами убедитесь во всем.

И включил магнитофон. Женщина слушала, напряженно застыв. Потом отчаянно заколотила руками по голове: «О боже, глупая я, несчастная, негодная!..»

Поверите ли, этот голос полоснул меня по сердцу, как нож острый: мне показалось, что именно так она кричала бы, когда Муталь-бандит приводил бы в исполнение приговор Адыла-палача.

— Встаньте! — рявкнул я вне себя.

Женщина сдернула с себя простыню, отбросила в сторону. Только теперь я смог разглядеть ее и мне опять стало не по себе: на лице Шарифы точно лежала печать смерти. Оно было худущим, желто-бледным, глаза глубоко ввалились.

— Скажите честно, жив мой Ядгарбек? — странно ровным голосом спросила она.

— Жив он, жив. Я так сказал, желая вас разговорить…

— Сержант, вы знаете, кроме Ядгарбека у меня нет никого на этом свете…

— Тогда собирайтесь поскорее.

— Вы хотите… отвести меня?

— Увести. Иначе вас убьют.

— О, подлецы! Все черные дела совершают чужими руками, а сами ходят чистенькими, хоть в ангелочки записывай!.. Признайтесь честно, жив ли мой сын?

— Да говорю же вам: жив-здоров, сейчас видит седьмой сон. Я же пошутил.

— Могу ли я его сейчас увидеть?

— Можете, только для этого надо побыстрее одеться и тронуться в путь.

Как говорится, мать всегда мать. Шарифа поспешно бросилась одеваться. Тем не менее, одевшись, как и всякая женщина, взглянула в зеркало, причесала волосы, прошлась какой-то щеточкой по ресницам и векам, даже подкрасила губы. Я уж, ей-богу, чуть на стену не полез. Ведь знает, что вот-вот нагрянут убийцы, спешит к сыну, о здоровье которого беспокоится, но нет же, и тут не упустит случая поторчать у зеркала.

— Я готова! — сказала наконец Шарифа, беря сумку.

Эти бандиты хотели оставить от имени Шарифы подложное письмо, чтобы ввести в заблуждение людей и органы милиции, а что если мы сыграем с ними такую же шутку? — подумалось мне.

— У вас есть бумага? — спросил я у Шарифы.

— А зачем?

— Надо оставить убийцам письмо.

— Бросьте, не до этого теперь! И я не знаю, что писать этим… этим…

— Ничего. Я продиктую. Вот так. Пишите: «Дорогой М. Надеюсь, что письмо это получишь ты. Ты мне больше не веришь, не доверяешь, скажи, ради чего можно жить дальше?! Если откроется наша тайна — мы погибнем все. Так не лучше ли ценой одной жизни спасти много других?! Чтобы доказать свою преданность вам, я решила покончить с собой. Прощайте, друзья! Умирая, дорогой М., прошу тебя об одном: когда выловят мой труп из Анхора", похороните меня как положено. Прощай, жестокий мир! Шарифа».

Как только «самоубийца», ничего не понимая, подписала письмо, проставила число и время, мы бросились вон из квартиры. Время было без нескольких минут одиннадцать.

Транспорт в этом районе ходил еще неважно, до центра пришлось топать пешком. Шарифа шла чуть впереди. А я глядел на ее опущенные плечи, сгорбившуюся спину и жалел от всей души. Не приведи кому сбиться с пути вот так, как эта женщина; а чуть поскользнешься — станешь игрушкой в руках подонков. Будут толкать на грязные дела, при случае приговорят и к смерти…

— Меня посадят надолго?

— Вообще-то это решает суд, — растерянно ответил я. — Но Салимджан-ака до конца защищает людей, которые признали свою вину.

— Ох, виновата я перед ним, так уж виновата… Капитан Хашимова говорила то же самое.

— Что именно?

— Что Атаджанов помог многим, кто сбился с пути, что многие из них стали хорошими людьми и до сих пор поддерживают с ним такие отношения, которые возможны лишь между близкими людьми… Еще она мне говорила, если признаюсь, он простит мне все плохое, что ему сделала…

— Родители у вас есть?

— Должны быть… — вздохнула Шарифа. — Сама я выросла в детдоме. Не знала, что такое материнская любовь и отцовская забота…

— Тогда я уверен, что Салимджан-ака заменит вам родного отца, а Каромат-опа — родную мать.

— Простите, можно взять вас под руку? Надела эти дурацкие туфли, скользят… Спасибо… Вы правы, Каромат-опа очень добрая женщина, она еще хотела устроить меня на работу.

— И обязательно устроит.

— Нет. Бесполезно.

— Почему?

— Знаю, раз они решили, все равно прикончат меня, — со спокойствием обреченного человека сказала Шарифа. — У этого Адыла-баттала и его шайки руки длинные…

— Но вас будем беречь мы, милиция!

— А что милиция? Кто я для нее? За мной много чего числится, полковника вашего вот опозорила…

— Отныне и во веки веков запомните, Шарифа: милиция никогда не мстит, не злобствует. Она стремится перевоспитать всех, кого еще можно перевоспитать.

— Вы еще скажете, что и сами не помните зла?

— А с чего бы мне помнить зло? Я что, особый?

— А с того, что мы однажды раздели вас. Оставили в одних трусах и майке.

— Не помню.

— Вас ведь зовут Хашимом? Хашимджан Кузыев?

— Да.

— В тот вечер были в довольно-таки неплохом костюме. Лавсановом.

— Э, бросьте, давайте не говорить о неприятных вещах, — отмахнулся я весело. — Костюм этот мне достался даром… — Не будешь же ей объяснять, что жалко, конечно, бабушкиного подарка.

Следует ли вам говорить, что с первой минуты я угадывал что-то знакомое в облике этой женщины, но боялся признаться самому себе, что она именно та наводчица, которая помогла тем верзилам ограбить меня…

— Провернуть это дельце мне поручил сам Муталь, а ему, наверняка, Аббасов. Два дня ходили за вами по пятам, охотились… Они хотели еще раз выставить вас посмешищем, в грязь втоптать.

Вот как, значит, все одно к одному. Ничего, за все посчитаемся. Но не с этой же несчастной счеты сводить.

— Ладно, забудем о том случае. Право, я уж и забыл…

— Ну, а я не могу забыть. И не успокоюсь, пока не выскажу все до конца… Надоело! Хочу жить, как все. Спать спокойно. Есть-пить спокойно… Я вам еще не надоела?

— Нет, что вы, говорите!

— Спасибо. — Шарифа некоторое время молчала, погруженная в какие-то свои мысли. — Вот я им служила верой-правдой, а они приговорили меня к смерти. Облила грязью милицию, оклеветала, а она спасла меня от верной гибели… Так кого мне благодарить: вас, Хашимджан, или Атаджанова, или еще кого?

— Милицию благодарите, — ответил я.

Когда пришли в отделение, Шарифа решительно потребовала показать сына. Я сказал, что нельзя беспокоить в полночь людей, тем более в детском саду. Женщина начала плакать. Пришлось звонить капитану Хашимовой домой, просить совета. Та, не задумываясь, приказала: «Пошлите дежурную машину за малышом». Что ж, служба есть служба… Вы бы видели, как она кинулась к сыну, взяла его на руки, прижала к груди и со словами: «Сын мой, родненький, солнышко мое!» — заплакала навзрыд. У меня лично по телу побежали мурашки. А Шарифа-опа все бормотала, несмотря на протестующий визг пацана, продолжала тискать его, целовать. «Жив, мой маленький! Жив, мой мученик! Никому, никому теперь тебя не отдам!» Тут уж мне припомнилась моя дорогая матушка и я тоже едва не заплакал.

Так мы и просидели до утра втроем: я, Шарифа и маленький Ядгарбек в кабинете Салимджана-ака.