– Понятно, – произнес он вслух, – богу богови, а кесарево – кесарю. Так учит мать-церковь. Так будем поступать и мы.

Деревянный костел на Жалякальнисе был и в самом деле беден и невзрачен. Без колокольни, только крест на крыше выделял его среди окружающих хибарок. Будущий костел Вознесения только проектировался, его пока можно было увидеть лишь на открытках, которые назывались кирпичами памятника независимости Литвы. Каждая проданная открытка означала, что в стену костела – памятника независимости – уложен новый кирпич. Пожертвования на святое и патриотическое дело собирались различными путями: по подписке во время обеден, переводами через банк. Наконец казначейство выделило определенную сумму из бюджета, что и предрешило ход строительства. Низкий', похожий на склад, сколоченный из досок, крытый дырявыми лентами толя, временный костел должен был смягчить самое твердое сердце равнодушного горожанина и в конце концов заставить его раскошелиться; убогое здание кололо глаза зажиточным жителям столицы – домовладельцам. Поэтому они щедро жертвовали сами и призывали не скупиться других, лишь бы побыстрее осуществить постройку костела Вознесения – памятника воспрявшей ото сна Литве. Однако великие творения рождаются не так быстро; гораздо быстрее стен великого памятника вырос на углу улицы Аукштайчю целый ряд кирпичных домиков, записанных неизвестно на чье имя.

У временного костела стояли черные похоронные дроги с крестом и балдахином, два гнедых коня были покрыты черными попонами. Лошади мотали во все стороны головами, желая сбросить с себя покрывала. Тут же околачивались, покуривая и непрерывно сплевывая, одетые в черные пелерины и наполеонки, высокорослые мужчины, а на соседнем заборе, сверкая серебром труб, словно воробьи, расселась болтающая и хохочущая музыкантская рота гусарского полка. Костел был битком набит сослуживцами покойного, знакомыми и просто зеваками. Очень много собралось барышень и жен чиновников. Катафалк был уставлен цветами и свечами, а на нем, в дубовом гробу, лежал всем хорошо известный, а кое для кого из собравшихся здесь – даже близкий и дорогой человек. Священники у всех трех алтарей служили мессу, а с амвона значительно и прочувствованно читал ксензд:

– «Прахом был, в прах обратишься», – сказано в священном писании. Тело твое сгниет, а куда денется душа, покинувшая грешное тело? Может, она, никогда не сгорая, будет вечно гореть в геенне огненной; может, душа будет блуждать в туманах чистилища, а может, будет вечно радоваться среди ангелов, если господь призовет ее в царствие небесное?…

Где обретается в этот грустный час душа вечной памяти Юргиса? Всевышний судит о человеке по его делам и молитвам. Какими добродетелями отличился покойник, живя в этой юдоли слез? Много добра сделал он, и это дает ему право на жизнь вечную. Он был порядочный человек: он любил государство и святую церковь. Он не осквернял божьего храма, как иногда делают многие заблудшие интеллигенты. Мы не раз видели собственными глазами, как покойный Юргис ранним утром, возвращаясь с работы, усталый, заходил в этот костел, падал на колени перед богородицей и просил милости, глядя в ее божественные очи.

«Брешет, как сивый мерин!» – думал, разглядывая большой алтарь, Спиритавичюс.

«Даю голову на отсечене на этом самом алтаре, что Пищикас в жизни не был _Б костеле, – размышлял, покусывая губы, Бумба-Бумбелявичюс. – Правда, однажды утром пришлось вести его в бесчувственном состоянии домой. Он вырвался из рук и вломился в костел, переполошив женщин… А все-таки хорошо, что мы не пожалели денег…»

«О том, что Пищикас стоял на коленях перед буфетчицей в ресторане и молил дать ему еще одну „настоятельскую“, – знаю, а о том, что говорит настоятель – не знаю!» – незаметно потряс головой Пискорскис, глядя в затылок Спиритавичюсу.

Настоятель всячески превозносил покойного, перечислял его заслуги перед церковью и родиной, расписывал, как образцового слугу государства, человека доброго сердца и высокой нравственности. Кончая проповедь, он выразил надежду встретиться с покойным на том свете. Попросив собравшихся прочитать за упокой души Юргиса три «славьсямарии», святой отец преклонил колени, слез с амвона и скрылся в дверях закристии.

По окончании обедни сослуживцы покойного подняли гроб, поставили на плечи, вынесли на улицу и впихнули в удобный катафалк. Взгромоздившись на козлы, кучера стегнули лошадей. И вот останки Пищикаса тронулись с места, повернули на проспект… Ударили литавры. Трубачи гусарской роты так грянули марш Шопена, что зеваки, запрудившие улицу, невольно вздрогнули.

Похоронная процессия потянулась по широкому проспекту Саванорю. За крестом, который нес седой костельный служка, вышагивал, исподтишка бросая взгляды на панель, молодой викарий. Две машинистки департамента несли венок с надписью: «Юргису Пищикасу – трудолюбивому муравью государственной казны. От балансовой инспекции». За гробом, склонив голову, медленно вышагивал Спиритавичюс с женой, дочерью и зятем Бумбелявичюсом. Пискорскис, пятясь, перебегал то на одну, то на другую сторону проспекта, стремясь как можно лучше запечатлеть последний путь своего коллеги по улицам столицы.

Пискорскене и Уткина с дочерью, утонувшие в пышных воротниках манто, держались поодаль; их высокие, острые каблучки попадали в выбоины и рытвины мостовой, поэтому дамы и барышни незаметно свернули на тротуар и там продолжали печальное шествие. На них было устремлено множество любопытных глаз, и она все время сторонились процессии, стремясь потихоньку оторваться от нее, окольным путем добраться до кладбища и там подождать гроба. Поклонницы бывшего бравого столичного сердцееда после его смерти забыли о прежних распрях, дружно всплакнули и стали лучшими подругами. Подушечка, на которой покоилась голова Пищикаса, была сшита их руками. Соперницы украсили гроб покойного, пробыли с ним последнюю ночь, пролили море слез. Когда его не стало, они вдруг поняли, что сами тоже изрядно постарели, что жить нет смысла и им остается только готовиться в последнюю дорогу.

Спустившись в долину, грустная процессия свернула на Лайсвес аллею. И здесь на тротуарах было полным-полно любопытных. Многие знали покойника. Они по-разному комментировали его смерть и выискивали глазами виновницу трагической гибели, о которой в Каунасе стрекотали все сороки.

К окнам магазинов, мастерских, парикмахерских и закусочных прильнули сотни людей, в дверях толпились лавочники, которые еще недавно при одном появлении Пищикаса дрожали от страха. Приход его всегда был связан с массой забот и неприятностей. Капризы нежеланного гостя было очень трудно предугадать, а еще труднее удовлетворить. И вот сейчас останки этого человека, заколоченные в дубовый гроб, проплывали перед их глазами. Некоторым даже не верилось, что они никогда больше не увидят весельчака-инспектора в черном котелке и с желтой бамбуковой тросточкой. Но зрители этого грустного спектакля быстро сообразили, что не пройдет и дня, как на место покойника будет назначен новый помощник, возможно, более строгий блюститель закона, и знакомство с ним может потребовать от них гораздо больше усилий и денег. Лавочники уже начинали жалеть о преждевременной кончине третьего помощника балансового инспектора.

То склоняя голову на грудь, то поднимая ее и озираясь по сторонам, медленно передвигал ноги Спиритавичюс, – тот самый Спиритавичюс, который держал в страхе тысячи собственников временной столицы, знал доходы и расходы самого захудалого магазина, мог утвердить или отклонить баланс любой фирмы, стереть в порошок или осчастливить, довести до банкротства или вновь поставить на ноги каждого своего клиента. Эта гроза домовладельцев, хозяев магазинов и мастерских шел за гробом своего подчиненного, как бы демонстрируя свою силу. Начальник балансовой инспекции, на голову которого обрушилось такое несчастье, такой позор, не терял достоинства, отвечал благосклонным кивком на приветствия, испепелял и пригвождал взглядом мелькнувшего в толпе должника, которого полиция разыскивала уже несколько лет. Вся его осанка, казалось, говорила: смотрите, вот я каков. Я еще достаточно силен, чтобы согнуть в бараний рог любого, кто осмелится вырваться из моих лап.