Про Трушкина я, конечно, ничего не скажу, а то ещё папаша возьмёт да и в газету напишет — благородный поступок пионера! Чтобы общественное мнение было…

И оттого, что я решил сказать правду, мне сделалось легко-легко и даже ничего не страшно. Я заклеил конверт, где лежали деньги, чтобы лишний раз не смотреть и не расстраиваться!

Но всё-таки сердце у меня подскочило и забилось где-то в горле, когда отец пришёл с работы со свёртком и торжественно сказал:

— С отцом как надо? Контакт?

— Есть контакт! — выдавил я.

— Меряй! — сказал отец и развернул джинсы.

Конечно, джинсы были потрясающие. И швы, и заклёпки, и материя, и наклейка, но только глаза бы мои на них не смотрели.

— Сколько они стоят? — спросил я.

— Сто с полтиной! Ну как? Прикинь!

Я натянул негнущуюся толстую материю.

— Блеск! — сказал отец. — Красиво. Практично…

Ага ахала и всплескивала руками.

— Совсем большой. Детынька моя, как он незаметно вырос. Ну просто молодой человек!

Я всё ждал, что дед что-нибудь выдаст, но он сидел уткнувшись в газету и, как ни странно, молчал…

— Как раз! — говорила мама. — В самую пору, а что длинные, так нужно подвернуть. Будет самый попс! Так.

— Попс! — согласился я.

— Значит, берём? — весело спросил папа.

— Нет, — сказал я.

— Интересно! — удивился отец. — Это почему же? То он истерики закатывал, то отказывается…

— У меня нет денег, — сказал я.

— Как нет? — не поняла мама.

— Я их истратил, — глядя ей прямо в глаза, сказал я.

— Как истратил? — ахнула Ага.

— Так… — Я думал, что хорошо бы, если бы сейчас началось землетрясение или просто у нас бы потолок обвалился — мы же в старом жилищном фонде живём… Все бы тогда стали спасаться и про меня забыли.

— Давай конверт, — ледяным голосом сказал отец.

На негнущихся в джинсах ногах я пошёл в свою комнату и принёс отцу заклеенный конверт.

Отец раздражённо разорвал его. Из конверта выпали три зелёные бумажки.

— Что ты мне голову морочишь? — сказал отец. — Что это за наследственная любовь к дурацким шуткам? А?

— Костя, зачем ты нас напугал? — допытывалась мама.

А я ничего не мог ответить. Может, мне четыре купюры отец по ошибке дал? Но я сколько раз пересчитывал — их было три! А потом осталось две! Когда я заклеивал конверт, было две! Кто мне положил деньги?

Глава двадцать седьмая

СОЛДАТЫ МУЗЫКИ

Сколько я ни думал, откуда взялись деньги, ничего придумать не мог. Мне даже приходило в голову, что это волшебная купюра — неразменная. Если истрачена на хорошее дело, значит, назад в кошелёк вернётся. Но только я же не маленький в такую чепуху верить.

Подложили! Это точно. Вот только кто? Ага? Или дед? Но это было уж совсем невозможно. Я бы, конечно, догадался… И у Васьки бы выпытал, кто ему помогал увеличитель покупать, но мне было не до этого.

Весна пришла! Я уже довольно прилично дул. И наш оркестр готовился к первомайскому концерту. Антонина Николаевна придумала мне выступление. Оказывается, у меня хороший голос. И я должен на концерте петь и играть на трубе.

Мы тысячу раз эту песню повторяли, и тысячу раз в момент, когда я поднимал трубу к губам, у меня делалось горячо в сердце. Наверное, никогда я не слышал такой замечательной песни…

Я очень боялся выступить плохо, но мне очень хотелось выступить.

Концерт должен был состояться в саду Дворца пионеров на летней эстраде 30 апреля, в выходной, перед самым Первомаем. Васька всем раззвонил, и на концерт собирались прийти чуть ли не все ребята из нашей школы и, наверное, даже Скворцова. Поэтому мне особенно хотелось хорошо сыграть, чтобы она увидела меня, какой я на самом деле.

Антонина Николаевна тоже волновалась, но старалась не показывать нам виду и всё подбадривала:

— Всё будет отлично! Вы же у меня молодцы!

И мы старались быть молодцами.

Вдруг за день до концерта Антонина Николаевна не пришла на репетицию. Такого никогда не было, и мы с Васькой помчались скорее к ней.

Тихая соседка даже не хотела нас пускать.

— Вы что! — шептала она, быстро двигая тёмными тонкими губами. — У человека воспаление лёгких! Всю ночь под сорок температура.

Мы, конечно бы, ушли, но Антонина Николаевна услышала и закричала из комнаты:

— Тасенька! Пустите их скорее — это мои доктора!

В комнате было ещё холоднее, пахло уколами и ещё какими-то духами и валерьянкой. Уж этот запах я бы ни с чем не спутал, у нас дома валерьянку все словно чай пьют!

Антонина Николаевна лежала, откинувшись на огромную подушку, которая торчала за её спиной здоровенным сугробом.

Васька сразу бухнул:

— А концерт?

— Человек болеет, а ты с концертом лезешь!

— Концерт состоится в любом случае! При любой погоде! — сказала Антонина Николаевна. — Серёжин отец говорил про музыкантов духового оркестра — солдаты музыки…

— Как же мы без вас? — спросил Васька.

— Как в бою! — улыбнулась грустно она. — Упал командир — сержант ведёт бойцов, упал сержант — встаёт любой коммунист, любой комсомолец. Тот, кто не боится принять на себя ответственность за товарищей! Встаёт: «Вперёд, за мной!» — и цепь поднимается из снега…

— А кто у нас за вас будет?

Ну что за Васька такой!

— Хоть бы ты! Я знаю, что ты справишься!

У Васьки уши рубиновые стали.

— Не! — сказал он. — Пусть Макарона хотя бы! Не!

— У Кости своё ответственное дело, а ты всё подготовишь и ребятам махнёшь, когда вступать… Что должен делать в бою солдат?

— Воевать! — бухнул Васька.

— Как это?

— Стрелять, бежать…

— Нет, брат, — засмеялась Антонина Николаевна. — Иногда в бою и ползти приходится, и сутками в грязи лежать под дождём, и отступать… Солдат должен честно и добросовестно выполнять свои обязанности! А мы — солдаты музыки, и каждый из ребят сыграет прекрасно, я уверена.

Они стали с Васькой обсуждать, как ребятам выйти на сцену, как объявить, как уйти… Мы это уже сто раз репетировали, но Васька всё расспрашивал и расспрашивал…

Я огляделся. На письменном столе стояла наша фотография, уже застеклённая и в рамочке, а рядом с ней другая. Антонина Николаевна в солдатской шинели, в пилотке, надвинутой на бровь.

Я, вообще-то, терпеть не могу, когда приходят в гости и начинают всё руками хватать, но тут я не выдержал, вскочил и стал рассматривать фотографию.

— Вы на войне были?

— Была, — сказала Антонина Николаевна.

— В оркестре?

— Нет, — улыбнулась она. — Радисткой. В нашей школе были во время войны курсы, вот я их окончила и в начале сорок второго — в тыл к немцам, в партизанский отряд.

— А бывает так, — спросил я, — что человека все считают погибшим, а он жив?

Васька выкатил на меня страшные глаза. И Антонина Николаевна пристально глянула мне в лицо.

— Бывает, — сказала она. — Наш партизанский отряд был разбит. И почти два года я считалась погибшей. Пока наши войска не подошли… А почему ты спрашиваешь?

Не мог же я ей сказать: «Вы знаете, а Сергей Иванов, наверное, жив…» И я спросил:

— Как же так получилось?

— Очень просто. Когда каратели напали на нашу базу и буквально в упор расстреляли весь отряд — предатель нас выдал, — я в это время с двумя разведчиками и рацией наводила нашу авиацию на немецкий аэродром… Вот и уцелели. Три месяца искали другой партизанский отряд. Меня ранило… Ой, Костя, — сказала она, — что-то ты скрываешь!

— Да нет! — сказал я. — Просто так. Я ведь красный следопыт. Мы всё про нашу школу узнаём. Вы к нам обязательно приходите, у нас специальная группа про школу радистов материалы для школьного музея собирает…

— Обязательно приду! Хорошо, что вы этим занялись. Очень хорошо.

— Может, вам что-нибудь нужно? — поскорее перевёл я разговор на другую тему.

— Да нет, спасибо, — улыбнулась Антонина Николаевна, — у меня всего достаточно.