«Вы — сумасшедший», — говорит он, выходя из комнаты. Я хохочу и с отвращением смотрю на куски рыбы. Продолжу лучше писать. Из-под моего серебряного пера ложатся строчки цвета волн Средиземного моря. Что произошло с итальянцами? Что для меня означает их Дуче? Германия уничтожена. Какие ужасные и дьявольские повороты судьбы привели ее к этому? Не предвосхитила ли судьба Майренбурга все это? Как бы это узнать? О-о, какую боль доставляет каждое движение. Александра шепчет на ухо: «Рикки, я хочу есть». Одна мечта перетекает в другую. Я улыбаюсь ей. «Я люблю тебя. Я — твой брат, твой отец, твой муж». Она целует меня в щеку. «Да, я голодна, Рикки. Ты хорошо отдохнул? Я в отличной форме».

Я пытаюсь сесть. «Ты не выглядывала на улицу?» Темно, почти ночь. «Нет, — отвечает она. — А что такое?» Я советую ей выйти на балкон и описать мне все, что она видит. Она воспринимает это как приглашение к игре. Нахмурив брови, но улыбаясь, она подчиняется. «Что случилось? О, Боже мой! Они разрушили…»

«Они стреляли из пушек, — объясняю я. — Хольцхаммер начал осаду всерьез». Сначала она пугается, но тут же начинает ликовать. «Рикки! Но ведь это означает, что я совершенно свободна! Ведь могли же быть жертвы обстрела, а?»

Я глубоко вздыхаю. Мне никогда и ни в ком не приходилось встречать большего легкомыслия и ненасытности.

«Ты — удивительное существо! Ты хочешь, значит, попробовать попасть в Вену? Или в Париж?»

«И покинуть Розенштрассе? А существует ли где-нибудь еще похожее место?»

«Не совсем похожие существуют».

«Тогда подождем, как будут развиваться события».

Ближе к вечеру мы возвращаемся в бордель. До того еще, как к нам присоединяется новая девица (не очень привлекательное создание, во всем подчиняющееся Александре, которая довольно неловко подражает Кларе), нас посещает фрау Шметтерлинг. «Не забывайте о моем предложении, — говорит она. — Этот квартал города их совсем не интересует».

Когда мы возвращаемся, нас останавливают солдаты. Я говорю им, кто я такой. Александра называется вымышленным именем. Солдаты молча выслушивают мои шутки и настаивают на том, чтобы проводить нас до отеля. На следующее утро ко мне является полицейский с предписанием доставить меня в генеральный штаб. Он удивительно любезен. Речь идет о формальности, которую должны выполнить все иностранцы. Я приказываю Александре оставаться в номере и предупредить фрау Шметтерлинг, если я не вернусь после полудня. Между тем на площади Нюрнбергплац я натыкаюсь на чем-то расстроенного капитана полиции, который утверждает, что знает моего отца и является большим почитателем нового кайзера. «Нам нужно остерегаться шпионов и саботажников. Но вы-то немец». Я интересуюсь у него, нельзя ли получить пропуск, чтобы свободно передвигаться по городу. Он обещает мне сделать все, что в его власти, но от него, по всей видимости, мало что зависит. «Зависит от моих командиров, — замечает он. — Они не могут рисковать и позволять кому бы то ни было общаться с противником. Разве вы не знаете, что установлен комендантский час? Ни один житель города не имеет права выходить на улицу после наступления ночи без специального разрешения». Вот что грозит нарушить мои привычки. Я едва ли смогу быть в курсе событий. Пока мы разговариваем, слышны новые взрывы, и я понимаю, что осажденные наносят ответный удар. Полицейский, кажется, пришел в уныние. «Это наши собственные пушки, которые стреляют поверх нас. Хольцхаммер перехватил поезд, идущий из Берлина. Поезд Круппа. Там были еще более мощные пушки, чем те, что использовали против Парижа. Но я не должен бы все это вам рассказывать, месье. Не так-то просто научиться хранить тайну здесь, в Майренбурге». Расстроенный, я возвращаюсь в «Ливерпуль». Александра начинает одеваться и колдовать с баночками и пуховками. «Слава Богу! — восклицает она. — Я уж думала, что они арестовали тебя». Однако она не кажется особенно взволнованной. И вновь ее внимание приковано к зеркалу. Я нахожу ее забавной сегодня, может быть, потому, что испытываю облегчение, обретя свободу. «Обстрел кончился в полдень», — говорит она. «Это меня не удивляет. Несомненно, Хольцхаммер предъявил ультиматум, хотя газеты высказываются по этому поводу довольно неопределенно. Но они подвергаются цензуре». Я бросаю газеты на кровать и снимаю пиджак. «Ты уверена, что хочешь пойти на Розенштрассе сегодня вечером? Установлен комендантский час. Нам нужно уйти до того, как настанет ночь, и возвратиться на рассвете. Мы могли бы поесть в отеле и рано лечь спать».

«Но сегодня пятница, — протестует она. — Клара обещала привести эту подружку… Ничто не обязывает тебя участвовать. Ты можешь только смотреть. Я знаю, что ты устал. Ты не хочешь кокаина?»

Я не в силах упрекать ее. «В таком случае нужно уйти не позже шести часов. Ты завтракала?»

«Я не хотела есть. Ты можешь сейчас заказать что-нибудь».

Я выхожу в гостиную и прошу рассыльного принести нам ветчины, немного сыра, паштет, хлеба и бутылку рейнского вина. Я забираю с кровати газеты и усаживаюсь в гостиной. От мысли, что я нахожусь в этом городе в ловушке, мне становится не по себе. Я надеюсь, что мой банк сможет прислать мне деньги в этой ситуации. Я забыл заказать новую чековую книжку. В газетах говорится, что, по всей видимости, система нормирования продовольствия позволит удовлетворить первостепенные потребности, пока идет война. Один корреспондент узнал от хорошо информированного лица, что Германия скоро отправит войска. Я не обнаруживаю ни малейшего намека на захват пушек Круппа Хольцхаммером. Атака болгар храбро отражена, и они отброшены к порту Чесни на юге. Несколько полков развернуто вдоль первой оборонительной линии, за пределами городских стен. Все солдаты сохраняют высокий моральный дух. Зато среди наемного сброда Хольцхаммера, к которому примкнули обманутые крестьяне и изменники, царит уныние. В мире с ужасом восприняли весть об обстреле Майренбурга. Приводились сравнения с осадой Парижа, Метца и других городов, но, как говорят, каждый раз эти города были гораздо менее подготовлены, чем Майренбург. «Ее зовут Лотта, — сообщает мне Александра, закончив краситься. Она улыбается и откусывает кусочек сыра. — Это именно та, о которой Клара говорила, что она была вынуждена срочно покинуть Париж. А почему?»

Я решаю принять ванну. Раздеваясь, я рассказываю ей то, что знаю о Лотте. Она прославилась тем, что создала нечто вроде спектакля, озаглавленного «Искушение, распятие и воскресение женщины-Христа». Она исполняла эту роль, при этом она должна была сопротивляться всем соблазнам, придуманным присутствующими. Затем она была осуждена, приговорена к казни, привязана к большому деревянному кресту, а потом возвращена к жизни своими зрителями — клиентами. Это зрелище стало знаменитым в Берлине, и Лотта стала «ценным специалистом» в Германии. Потом она продолжила свою карьеру в Париже. Она продолжала давать этот спектакль до тех пор, пока не последовал протест церкви. Ей пришлось устроиться в заведении фрау Шметтерлинг, которая согласилась принять ее при условии, что она откажется от своего спектакля. Последний раз, когда мне представился случай говорить с Лоттой, она сообщила мне о своем намерении вернуться в Берлин и вновь окунуться в дела, и она не скупилась на то, чтобы все устроить наилучшим образом. Чтобы заработать деньги, нужно их сначала вложить. Она с гордостью вспоминала тщательно проработанные элементы своего спектакля. Лотта экономила каждый пфенниг, чтобы поскорее закончился ее «переход через пустыню». Как она сама утверждала, она была актрисой в душе. Александра внимательно слушает. «Оригинальная женщина. Ты знаешь, Клара пригласила нас на сегодняшний вечер в свою собственную комнату. Она, кажется, безумно любит тебя и меня тоже».

Это действительно так, Клара испытывает к нам обоим некоторую привязанность. Это возбуждает мое любопытство и даже в какой-то степени беспокоит. Освежившись, я надеваю свой вечерний костюм. На Александре розовое платье. Она, как никогда, возбуждена и весела. Фиакр везет нас по улицам, заполненным пушками и телегами с боеприпасами; между полуразрушенными каркасами домов и магазинов передвигаются рабочие, перевозя балки, бревна и камни. Все это ускользает от сознания Александры, и она продолжает болтать до тех пор, пока мы не выезжаем на улицу Зингерштрассе. Она, пораженная, ахает: «О, Боже мой! Дворец Мирова!» В это здание XVII века ударил снаряд, проделав громадную пробоину в крыше и верхних этажах, однако не нарушил покой окружавших его деревьев. Я жду, что ее охватит ужас, но этого нет и следа. Подозреваю, что она просто не в состоянии осознать происходящее. Когда она видит вокруг себя разрушения, то широко раскрывает глаза, и судорожная полуулыбка искажает ее лицо. Мне кажется, что она переживает новую мечту. Возможно, этим объясняется ее странное поведение; происходящее представляется лишь переходом к этой более заманчивой мечте. Ей кажется, что в какой-то миг она проснется в мире, где все вновь будет нормальным. Вот почему она теперь ведет себя так беззаботно, словно не подозревает о последствиях. А разве я сам не так же мечтаю? Мимо нас проезжает ярко-красный экипаж. У четырех офицеров высокого ранга, сидящих в нем, гордый вид, на них островерхие каски и позолоченные нашивки. Александра хихикает: «Каждый из них может оказаться Францем-Иосифом! Как ты думаешь, они сражаются за правое дело?»