— Однажды, — рассказывала Клавдия Ивановна, — ходок-книгоноша разыскал мою избу и передал мне книжечку священного писания, объяснив, что встреченный им на ночлеге человек купил у него это евангелие и просил, если придется побывать в Казачинском, отдать его мне. И еще добавил книгоноша, что человека того вели два стражника. Вертела я эту книгу, перелистывала и наконец, догадавшись, пошарила в переплете и извлекла оттуда письмецо от Алеши.

«Ведут по этапу в Енисейск на допрос, — писал он. — Вблизи Казачинского, в селе Каргино, остановимся, постарайся пробраться туда».

Недозволенная отлучка грозила наказанием, но это не удержало Клавдию Ивановну. Она добралась до Каргино, и с Алешей они обсудили, как лучше привести в исполнение план бегства.

Решили, что скроется Алеша из Казачинского, сев там на пароход.

Из Енисейска Джапаридзе переводили обратно в село Каменку, — еще три года ссылки ждали его. Но Алеша пробрался в Казачинское, и ссыльные, жившие там, помогли ему уйти на волю. У одного из ссыльных нашлись франтовские вещи — костюм, ботинки, шляпа. Все это отдали Алеше. Одетый барином, он уже не вызывал подозрений, его почтительно пропустили с пристани на подошедший пароход. С парохода этого только что снесли на берег и бросили без помощи умирающего от чахотки политического каторжанина Навроцкого. Казачинские ссыльные, издали наблюдавшие за отъездом Джапаридзе, подобрали больного.

Он умер через несколько дней, казачинская колония похоронила его.

Бегство Алеше удалось, его нигде не задержали, и, пересев с парохода на поезд, он доехал до Питера.

Тысяча девятьсот шестнадцатый год подходил к концу. Темные слухи шли из царского дворца, повторялись на перекрестках, в домах столицы. Имена, смердящие грязной славой, произносились с отвращением: Распутин, Вырубова, великие князья, царица, царь — все они смешивались в бессмысленном неправдоподобии своего существования, которое все же оказывалось реальностью. Скоро в Питере узнали об убийстве Распутина.

Но в эти же дни в питерском подполье собирались силы, поднималась и крепла организация. Люди встречались, говорили о сделанном, подводили итоги совершившемуся. Питерские большевики намечали товарищескую встречу нового — семнадцатого — года.

Мысль об этом возникла одновременно у нескольких товарищей. О необходимости собраться, обменяться тем, что переживалось сейчас так остро, заговорили как-то у нас дома папа, Василий Андреевич Шелгунов и Егор Афанасьевич Афанасьев.

О том же говорили у Полетаева. Тогда его квартира была местом встречи многих участников революционного подполья. В квартире Полетаева и решено было собраться.

Помню, как под Новый год осторожно поднимались мы в двухэтажный особнячок, где жили тогда Полетаевы. Приглашенных было много, но собирались поодиночке, — не привлечь бы внимания полиции. Этот вечер, на котором были многие питерские большевики — рабочие с заводов, революционеры-профессионалы, — представлялся нам большим событием. Мы задолго знали — на вечере будет Максим Горький.

Волновало, что автора «Буревестника», «Мальвы», «Челкаша» увидим мы среди нас.

Не могу хорошо вспомнить, что говорил тогда Алексей Максимович, знаю только: слова его, обращенные к собравшимся у Полетаева большевикам, в канун наступающего семнадцатого года прозвучали пророчески.

Я запомнила тогда навсегда облик Алексея Максимовича, его высокую фигуру, глаза его, веселые и живые. Запомнила я и ту радостно-счастливую встречу, которую устроили Горькому собравшиеся. Пришел Алексей Максимович на вечер вместе с Демьяном Бедным. Они не остались до конца вечера — ушли к друзьям-писателям, как сказал Горький.

А мы, когда он ушел, просили Василия Андреевича Шелгунова прочесть нам из Горького все любимое и, затаив дыхание, слушали «Буревестника», автору которого только что пожимали руку.