Прощай, Тифлис!

В золотой день покидали мы его. На вокзале мы с трудом пробиваемся с тюками и корзинами к вагону. Дядя Ваня, который провожает нас, с небольшим потертым чемоданом шагает поодаль. Неожиданно маму останавливают. Два вокзальных жандарма хотят осмотреть ее вещи. Может быть, они узнали жену бунтовщика Аллилуева. Но мама не протестует:

— Пожалуйста!..

Она только оглядывается на дядю Ваню. Он со своим чемоданом остановился в стороне.

Вещи ощупаны, перерыты. Ничего предосудительного. Наше имущество: наконец вталкивается в вагон. Третий звонок, потом пронзительный свисток. Мы стоим на вагонной площадке. Поезд трогается. И тогда к вагону подбегает дядя Ваня. Никто не обращает внимания на то, как ловко он подбрасывает к нашим ногам свой чемодан.

Путь был знакомым: Елисаветполь, Кюрдамир, Аджи-Кабул. Баку оставался в стороне, за станцией Баладжа-ры. Сюда, чтобы встретить нас, приезжает Казимир Манкевич. У мамы с ним конспиративная встреча, она передает ему пакет из Ваниного чемодана.

Потом проезжаем Дербент, Грозный, Ростов. В переполненный вагон входят новые пассажиры. Казаки! Мы помним их на лошадях с нагайками, от них шарахалась толпа на пустыре, они конвоировали арестованных, среди которых был и отец.

И вдруг они дружелюбно занимают места в нашем вагоне, шутят, предлагают сбегать за кипятком. Я подталкиваю Павлушу, но он ничем не выдает себя.

Ночью казаки стелют на пол свои бурки и предлагают нам лечь.

— Так будет помягче, — говорят они. Когда мы сходим в Петербурге на вокзале, я шепчу маме:

Что бы было, если бы они узнали, кто мы такие?!

Ошеломленные, растерянные, стоим мы с узлами на петербургском перроне.

Папа ждет нас на улице, чтобы не вызвать подозрений. С папой незнакомый приветливый человек; нам кажется, что он всех нас давно знает. Он даже зовет нас по именам.

— Конон, Конон, — обращается к незнакомому отец. Никогда мы не слышали такого странного имени. Но человек ласково улыбается и говорит:

— А ну, поехали ко мне в ямку!

Мы удивленно прислушиваемся. Дядя Конон укладывает наши вещи на подводу, садится сам, помогает взобраться Павлуше, и они едут в загадочную «ямку».

Меня, Федю и Надю усаживают на извозчика с мамой. Петербург! Нет, он не лучше Тифлиса. Дом, к которому мы подъезжаем, высокий, серый и угрюмый.

Мне не нравится этот дом. Мы поднимаемся на третий этаж.

— Здесь живет товарищ Полетаев, наш депутат в Думе, — говорит папа, — у него переночуете, а утром посмотрим комнату, которую я вам выбрал, она в этом же доме.

Взять нас к себе отец не может: ведь по паспорту 0н Евстафий Руденко, бездетный…

Мы предстаем перед Полетаевым. Нас приветливо встречают, хотя мне кажется, что жена Полетаева встревожена многолюдным вторжением. Но скоро все устраивается, нам отводят комнату, и мы укладываемся спать.

На другой день с утра идем смотреть новое наше жилище. Унылая питерская комната, узкая, полутемная, на потолке расползлось зеленоватое пятно. Незачем спрашивать у хозяина, не сыро ли в комнате. Поэтому и отдают ее дешево.

Устраиваемся на новом месте. На полу стелем набитый шерстью матрац.

Его смастерили еще в Тифлисе для далекого путешествия в архангельскую ссылку.

Матрац так широк и удобен, что всем хватает на нем места. Федя, Надя, я — мы лежим и болтаем. Ни мамин строгий голос, ни усталость не могут унять нас. Мы говорим о Питере и сравниваем его с нашим Дидубе.

— Ты видела, здесь есть дома — восемь этажей, — сообщает Федя.

Потом вспоминаем о Павлуше, который остался там, в таинственной «ямке» дяди Конона. Павел прибегал днем повидаться с нами и объяснял:

— Дядя Конон живет в большущем доме… Он старший дворник, дядя Конон.

Ямка — это дворницкая, в подвале, в ней скрываются товарищи, — шептал Павлуша.

— Дядя Конон помогает революционерам!

Павлуша уже стал гордиться дядей Кононом и своей близостью с таким замечательным человеком.

Папа давно попрощался с нами и ушел к себе на Боровую улицу, где живет с товарищем-революционером, скрывающимся, как и папа, от полиции.

— Нелегальный, — повторяю я. — И папа тоже нелегальный.

Трудно уснуть после всех этих впечатлений. Неожиданно в дверь стучат.

Мы, притаившись, ждем.

— Откройте, я от Сергея…

Мама открывает дверь, и вошедший передает записку.

— От папы!

Сердца у нас замирают…

Отец прислал товарища, которого надо приютить на ночь. На Боровой опасно.

— Значит, он тоже нелегальный? — допытываюсь я у мамы.

Но она велит мне угомониться наконец. Гостя уложили в углу, прямо на полу, потому что вся мебель в комнате — один наш четырехспальный матрац.

В полутемной комнате в доме на Забалканском началась наша питерская жизнь. Папу видали редко. Он оставался Евстафием Руденко. Работал он слесарем в типографии Березина на Ивановской улице. Типография была близка организации.

Там работали большевики — несколько рабочих и заведующий типографией Беляков.

В конторе работал товарищ Радченко, Степан Иванович. Как и отец, многие товарищи были на нелегальном положении. У них чужие паспорта, и, когда, обмолвившись, они окликали друг друга настоящим именем, происходило замешательство.

На работу в типографии отца направил Красин. Организация стремилась, чтобы товарищи приобретали квалификацию печатников: нужны были люди для выпуска подпольной литературы. Из типографии Березина не раз выносились шрифты для печатания прокламаций.

Жизнь под чужой фамилией заставляла отца быть вес-время настороже. Чувство постоянной опасности переживали и мы, дети. Когда папа бывал у нас, мы вздрагивали при каждом звонке. Как-то выяснилось совсем непредвиденное обстоятельство. Просматривая газету, отец наткнулся на заметку: корреспондент из Баку сообщал, что рабочий Евстафий Руденко убил провокатора и куда-то скрылся.

Что-то надо было предпринимать. Отец пошел посоветоваться к Михаилу Ивановичу Калинину, который работал тогда в Питере. Михаил Иванович сказал:

— Надо немедленно переменить паспорт. Савченко вам поможет.

Были в Питере дворники, сочувствующие революционерам, выручавшие их то пропиской, то паспортом.