Но эта глава открывается днем, когда Лори вошла в мою жизнь. А покуда мне только одиннадцать лет, на руках у меня табель с отметками, почти сплошь четверки и пятерки, только по итальянскому тройка. Вот какое нам велели написать сочинение: «Подходит лето, расскажи, как ты проведешь каникулы. Чем бы ты хотел заняться, когда кончишь начальную школу?»

Я решил написать всю правду, но вышло не на тему. Написал, что только раз в жизни побывал у моря, еще совсем маленьким; еще написал про ежедневный отдых после уроков и про зимние каникулы, когда дует трамонтана,[9] и, главное, про летние, когда так сильно печет солнце, и про то, что стоит мне только оказаться вместе с Армандо и Дино, как мы начинаем охотиться на лисиц и подкладывать петарды на рельсы там, где возле Ромито колея уходит в сторону (петарды такие, что даже скорые поезда надолго останавливаются). Насчет будущего все, конечно, ясно: поступлю на «Гали»! Разве есть на свете что-нибудь привлекательнее?

Выбор я сделал сам – буду работать на фрезерном станке рядом с Милло. Милло и Иванна помогли мне, может быть, даже были растроганы моим решением, но что поделаешь, если их кругозор не шире окошка кассы, ворот цеха. Их идеалы, их чувства остановились в развитии; они называют это верностью, считают это постоянством.

– Ты думаешь, я не хотела, – говорит она мне теперь, – чтоб сын у меня был образованный? Да ради такой цели я готова была бы землю рыть, пойти на любые лишения. Я тогда была еще молода, могла не бояться за завтрашний день, не мучить себя вопросом: а что, если не смогу больше платить за учебу и Бруно окажется на распутье? Ничего подобного у меня и в мыслях не было, я ведь не скряга, не эгоистка. Конечно, я бы не согласилась на помощь Миллоски, и ни от кого бы ее не приняла. В те времена я работала в баре «Дженио», жизнь улыбалась мне, несмотря на все тревоги.

– Тогда жив был Лучани.

Она вздыхает, но оставляет мой вызов без ответа.

– Я даже подсчитала, ты получил бы диплом к моему сорокалетию. Мне и сейчас еще до этих лет далеко, но думалось, что приду к ним в лучшем состоянии, а вот износилась, выдохлась.

– Неправда, вечно ты прибедняешься, не кокетничай, пожалуйста!

– Тогда мне нравились темные костюмы, ты знаешь, траур ведь я никогда не надевала. – Был у нее такой жакет стальной, с синеватым отливом, цвета «лондонского дыма» – не совсем, конечно. Платья она носит целую вечность, никогда не идет в ногу с модой. Ей они нужны, только чтоб проехать на работу и обратно в автобусе да пройти от остановки, все остальное время она то в рабочем, то в домашнем халате. – А ты еще носил короткие штанишки, конечно, и в тот вечер у тебя были исцарапаны колени.

– Ну, а он как выглядел?

– Миллоски?

– Вот именно.

– Как он мог выглядеть? Всегда один и тот же коричневый плащ, рабочий комбинезон или все тот же серый костюм. – Только на ее свадьбу с Морено, припоминает Иванна, он пришел в синем костюме. – Наверно, одолжил у кого-нибудь, хоть сидел он на нем недурно. Ну, волосы у него тогда были – целая копна, ярко рыжие, прямо огонь.

Она словно пытается остановить время. Одно воспоминание цепляется за другое, она задерживается на тех, что способны разжалобить наверняка. Словно она под следствием.

– Все из-за твоей несговорчивости, – заявляет она порой, нарочно уводя разговор в сторону, чтобы не дать мне повода судить ее.

– Что ж, мама, может, хочешь, чтоб я сам рассказал тебе про этот вечер?

– Уже поздно, разве тебе не хочется спать?

– Я ведь ни в чем тебя не упрекаю, – говорю я, чтоб успокоить ее. – Ты поступила правильно – именно такой и должна быть моя жизнь.

Прежде чем они заговорили об этом со мной, я уже все обсудил с Дино: в октябре его ждала переэкзаменовка, которую он вряд ли бы выдержал; впрочем, считал он уже достаточно хорошо, для того чтоб встать за прилавок рядом с отцом, глаз у него зоркий, и он отлично разбирается в соломенных сумках, кошельках, папках с тисненым гербом Флоренции – красной или золотой лилией.

– Хочешь, поспорим: они захотят, чтоб ты учился дальше.

– Я поступлю на «Гали».

– Тогда придется идти в техническое училище.

– Само собой. Я поступлю в училище при заводе. Туда принимают с шестнадцати лет, даже стипендию дают – двадцать тысяч в месяц.

– Когда у нас дела идут хорошо, мы за один час кладем в кассу двадцать тысяч.

– У вас торговля – на «Гали» работа.

– Да, но не на воздухе, а в цехе. Там тебе не понадобится твой американский язык. Смотри, как у меня все славно получится: буду стоять у лоджии Порчеллино, переводить разговоры отца с туристами, их там всегда полно.

– А я буду рядом с Милло, он возьмет меня в свой цех, мы с ним будем работать на одном станке.

– Он тебя приворожил.

– Ничего не приворожил. Просто он отличный фрезеровщик, и мой отец таким был.

– А покуда тебя пошлют к отцу Бонифацию, «святому из квартала Рифреди», к нему посылают всех бедных сирот, у него и школа и завтрак бесплатные, там у них спортплощадка, даже стадион, они ходят на экскурсии, но уж мимо церкви не пройдут, прислуживают во время мессы. С его рекомендацией…

– Я не бедный. Я к мессе не хожу.

– Если хочешь поступить на «Гали», придется идти к нему.

– Мне положено место отца. Если нужна рекомендация, мне ее даст Милло, а не отец Бонифаций.

– Почему? Разве коммунисты сильней попов?

– Да, Милло сильней, – ответил я.

Обычная сцена наших семейных комедий. Мы сидим в гостиной, втроем за круглым столом. Милло скинул плащ и в тысячный раз закуривает вечно гаснущую тосканскую сигару, Иванна в жакете с синеватым отливом, с узкими рукавами до локтя, быстрым движением подставляет ему пепельницу. На столе подарки: две книги о путешествиях, альбом комиксов, коробка с калибрами, угольниками, гайками. На крышке написано: «Маленький инженер». Я держу руку на коробке, которую уже успел изучить. На тарелках пирожные, Иванна наливает вермут, они пьют, произносят разные тосты.

За окном дождь. В коридоре хлопает штора. Иванна пошла закрыть ее. На несколько секунд мы с ним остаемся вдвоем.

– Когда она станет тебя спрашивать, отвечай правду, – говорит он мне.

Она возвращается, садится к столу, облокачивается на него, скрестив пальцы.

– Вот пусть дядя Милло, как всегда, даст нам совет, – начинает она. – Но прежде всего ты сам должен мне ответить на мои вопросы. Я твоя мать и желаю тебе добра.

– Дядя Милло тоже хочет тебе добра, – говорит он.

– Конечно, – подтверждает она. – Так вот слушай, Бруно. Я подумала: если пойти на кое-какие жертвы…

– Я хочу поступить на «Гали», – перебиваю я ее речь, заранее, видимо, подготовленную.

– Разумеется, нужно только подумать, как это лучше сделать.

– Кем стать – генералом или солдатом, – поясняет Милло.

– А у тебя какое звание? – спрашиваю я.

– Не бери пример с меня.

– Почему? Чем ты плох?

– Не в этом дело. Когда я подрастал, был фашизм, и мне пришлось больше сидеть по тюрьмам, чем работать на заводе. Как бы там ни было, начал я чернорабочим, словом, не командиром, а рядовым. Начинаешь рабочим, потом становишься мастером. Но теперь ведь фашизма нет!

– Фашистов свергли вы, партизаны.

– Не о том речь, – вмешивается Иванна. – Ты хочешь поступить на «Гали». Ну что ж, для тех, кто родился в Рифреди, завод – это их судьба. – Она нервно одергивает рукав жакета, после каждой затяжки кладет сигарету в пепельницу и снова берет. – Да, для тех, кто родился в Рифреди, лучше «Гали» нет ничего на свете. «Гали» – это весь мир, Мекка. «Гали» – это вся жизнь.

– Да, пожалуй, так оно и есть, – соглашается Милло. – Тут не просто кусок хлеба, а символ. Ребята приходят к нам и чутьем понимают, где правда зарыта. Не говоря уже о том, что это один из самых совершенных заводов, хоть теперь он, пожалуй, немного устарел и нуждается в перестройке.