"В лето 6735 [1227]. Явишася в Новеграде волхвы, ведуны, потворницы и многая волхвованиа и потворы и ложная знамениа творяху и много зла содеваху, многих прелщающе" (Никон, летоп., стр. 94)
Несмотря на то что "мужи княже Ярославли въступишася о них", все волхвы были подвергнуты ауто-да-фе. Конфликты княжеско-боярских кругов с высшим духовенством начались тогда, когда церковь стала прибегать к показному аскетизму и резко вмешивалась в устойчивый, веками освященный дворцовый быт, включавший в себя и древние языческие празднества. Насколько прочно эти прадедовские пиры и братчины были утверждены в праздничном церемониале, мы можем судить по тому, что два праздника, не имеющие абсолютно никакого отношения к христианству, - "новый год" (церковный год начинался 1 марта) и "масленица" продолжают существовать (утратив, разумеется, свою языческую сущность) вплоть до наших дней, а в XIX в. они все еще отмечались, как и во времена Андрея Боголюбского, особой ритуальной по происхождению пищей: "васильевский" поросенок на новый год (день Василия Кесарийского 1 января) и блинами на широкую масленицу. Поэтому церковное запрещение скоромной пищи в тех случаях, когда праздник приходился на постный день (среду или пятницу), вызвало крайнее недовольство князей и аристократии таким излишним ригоризмом митрополита и части епископов. Возникли споры о "мясоядении", с которыми современники иногда даже связывали войну 1169 г. против Киева. Споры о мясоедении, о праве на языческие традиции поддерживались некоторыми епископами. К ним относился Федор Суздальский, племянник упомянутого летописца (а может быть, и автора "Слова о полку Игореве"?) боярина Петра Бориславича. Его характеризуют как смелого человека, не боявшегося "ни князя, ни боярина". Федор был "телом крепок зело ("аки дуб") и язык имея чист и речь велеречиву и мудрование кознено…" О нем, как о французском Роберте Дьяволе, недоброжелатели говорили, что он "от демона"; "инии же волхва его глаголаху" (ПСРЛ, X, 240). Митрополит не простил ему заступничества за прадедовские обычаи, он был оклеветан и казнен в Киеве.
Неподчинение требованиям духовенства приводило к некоторому бытовому обособлению знати от церкви. Обособление выражалось в том, что князья исповедовались не в общей церкви, а своему личному духовнику, находившемуся, естественно, в полной зависимости от князя. Каноническое требование "мужу и жене достоит каятися у единого отца [духовного]" (правило митрополита Георгия XI в.) могло привести к практике создания во дворцах знати домовых церквей, моленных, "капличек". Возможно, что знаменитые новгородские сосуды для причастия посадника Петрилы и жены его Варвары (деда и бабки князя Игоря Святославича, родившегося от их дочери) (Рыбаков Б. А. Русские датированные надписи XI - XIV вв. М., 1964, стр. 23-25.) являются признаком наличия подобных домовых церквей. Несколько позднее, в XIII в., появляются иконки-триптихи для домашнего употребления, в которых сквозь формальную православность очень явно и откровенно проглядывает языческая сущность.
Если к сказанному добавить то, что мы смогли получить из анализа сюжетов на ритуальных браслетах русских княгинь, где изображались во всей полноте бичуемые церковниками русалии, то мы должны допустить, что "первые дамы" русских феодальных государств в XII - XIII вв. принимали участие в языческих русалиях и, по всей вероятности, возглавляли их. В этом основа распространеннейшей русской сказки о Царевне-Лягушке, исполняющей ритуальный танец весеннего обновления природы.(См. рисунок на суперобложке: В. М. Васнецов. Царевна-Лягушка.)
В высших кругах русского общества, разочаровавшихся в какой-то мере в православных духовных ценностях, росло стремление к возрождению и обновлению старых народных воззрений, поднятых теперь на новый культурный уровень.
Появился интерес к высшему божеству, которое мыслилось не в образе библейского бога-отца (Саваофа), а в образе евангельского бога-сына, Иисуса Христа. Его называли "господом". Иногда, для внесения элемента долговременности его называли "ветхим деньми" и изображали старцем. Выбор сына, а не отца - очевидно общее явление в мифотворчестве: Зевс - сын архаичного Урана. Христианский бог-сын, бог-свет наслоился на славянского языческого бога-сына - Дажьбога, сына небесного Сварога. Дажьбог - Солнце, он "Свет", божество света и жизненной силы. Во второй половине XII в. в условиях конфронтации с духовенством по ряду ритуально-бытовых вопросов этот древний языческий субстрат начинает проступать сквозь утвердившиеся формы церковной фразеологии и искусства. В этом сказывается, очевидно, неугасавшая за века христианизации деятельность волхвов высшего разряда, тех "волхвов и волшебников", которые при Владимире I заседали в княжеской думе в ряд с князьями и боярами.
Возникает культ некоего неопределенного "Света". Его именем (м. б. по примеру западных народов) хотят назвать первый день недели (Sonntag, Sonday), но церковь победила в споре и назвала его "воскресением". Рождается интереснейший образ царя, мифического сына солнечного Аполлона - Александра Македонского, возносящегося, подобно Иисусу Христу, на небо. По отклонениям от легенды об Александре, по обилию символов плодородия и по подчеркнутому вниманию к сюжету охоты на зайца (в зайце скрыта смерть Кощея - Аида) мы должны видеть здесь изображение божества Солнца - Дажьбога.
Александр - Дажьбог красуется как уже сказано в закомаре Дмитровского собора во Владимире, построенном спустя 12-13 лет после того, как автор "Слова о полку Игореве" увековечил Дажьбога в качестве покровителя и прародителя русских людей. Неудивительно, что церковь в особых поучениях порицала и культ "Света" и выдолбленных, изваянных "болванов".
Именно в это время, когда возникает такой опасный соперник христианскому богу-сыну, русская церковная литература обогащается переводами сказаний о Симоне-волхве (из "Деяний апостола Петра") и специального "Словопрения Петрова с Симоном волхвом" (XIII в.). Волхв Симон был чародеем, оборотнем, обращавшимся в разных зверей и в змея. В Риме Симон сказал апостолу Петру: "Яко Христос, бог твой възнесся - се и аз вознесуся!" Волхв действительно взлетел на демонах, но молитва апостола привела к падению языческого волшебника…(Жданов И. Русский былевой эпос. СПб., 1895, стр. 410-411.)
Это был прямой ответ церковников на подозрительный интерес к теме вознесения на небо. В русском же прикладном искусстве схема изображения вознесения "Александра"-Дажьбога стала частой, свидетельствуя о жизненности обобщенного и обновленного языческого культа Света, может быть возрождавшего древний культ Святовита (сказочного Световика XIX в.).
Такое обновление, теологическое язычество, очистившееся от кровавых жертвоприношений, от убийства жен на могилах мужей и от других первобытных черт свидетельствовало об интереснейшем соревновании привнесенного православия с развившимся, поднятым на новый уровень прадедовским язычеством.
В результате целого ряда сложных явлений на Руси к началу XIII в. создалось и в деревне, и в городе своеобразное двоеверие, при котором деревня просто продолжала свою прадедовскую религиозную жизнь, числясь крещеной, а город и княжеско-боярские круги, приняв многое из церковной сферы и широко пользуясь социальной стороной христианства, не только не забывали своего язычества с его богатой мифологией, укоренившимися обрядами и жизнерадостными карнавалами-игрищами с их танцами, музыкой гусляров и пением, но и поднимали свою старинную, гонимую церковью религию на более высокий уровень, соответствующий расцвету русских земель в XII в. Возможно, что религиозно-магическое отношение к языческому комплексу постепенно отступало на второй план, становилось все в большей мере традицией (впрочем, твердо охраняемой от гонений церковников) и во многом переходило в сферу отношений к категориям эстетическим. Происходила (частично еще в XII - XIII вв.) некая "секуляризация" языческого искусства, сочетавшаяся с более утонченным теологическим отношением к прадедовскому язычеству, как религиозной системе.