— Вас? Дас фамильен? — переспросил немец. — Айн мутер. — Он торопливо достал из нагрудного кармана фотографию пожилой женщины в шляпке.

— Мать, что ли? — спросила повариха, не прикасаясь к фото.

— Я, я! — закивал головой немец. — Мутер. Я не быль мой дом сьемь год. — И он вздохнул. И, помолчав, опять принялся есть.

Я смотрел, как у него ходят желваки на худых скулах, и думал, что этот немец, наверное, скучает по дому, по своей матери. Шутка сказать, семь лет не был дома! Почти столько, сколько я живу на свете.

— Ты вот про мать, а я спрашиваю про фамилию про твою, чтобы знать, как называть-то тебя.

— Как его звать? Фриц! Как ещё! — вырвалось у меня.

Немец поперхнулся кашей.

— Найн, — сказал он, глядя мне в глаза. — Найн. Я не есть фриц. Менья зовут Александр Эйхель.

— А сестры и братья у тебя есть? — полюбопытствовала повариха.

— Найн.

— А женат? Жена, дети есть?

В лице немца что-то переломилось.

— Найн, — сказал он, опустив голову. — Найн. Бомба… — Он показал глазами на небо. — Бомба. Пух! Жена нет и двое дети.

— Ну конечно, где может быть Хрусталёв? Хрусталёв — на кухне! Мёдом тебе здесь намазано, что ли? — Алевтина Дмитриевна с этими словами вошла во двор и, увидев немца, тут же осеклась.

— Двое дети… — говорил немец, забыв про еду. — Один мальчик и один девочка… Три лет и пять лет.

Тётя Паша взяла его тарелку и скрылась на кухне.

— Я поражаюсь! — сказала Алевтина дяде Коле. — Она так спокойно говорит с фашистом. Да, может, он её сынов убил, а она с ним разговаривает!

Дядя Коля посмотрел на Алевтину, прищурясь от табачного дыма.

— Тебе сколь лет? — спросил он.

— Какое это имеет значение! — вспыхнула пионервожатая.

— Вот такое! Ты сначала роди двух сыновей, вырасти да получи на них похоронки, а опосля суди… Мала ещё судить!

— Так, может, он её сынов…

— А может, и нет! — резко оборвал дядя Коля. — Это они когда на нас силой пёрли, дак тогда разбирать было некогда: бей врага, и все дела! Чем больше, тем лучше. Все одинаковые — все враги. А теперь они все разные. Русский лежачего не бьёт! Эй, — сказал он немцу. — Как тебя, Александр, что ли?

— Я! — Немец поднялся.

— Да ты сиди! На каком фронте воевал?

— Найн! — замотал головой немец. — Яне на фронт. Я строител. Автобан. Дорога! Инженер.

— Видал! — сказал дядя Коля. — А звание какое?

— Гауптман… — потупясь ответил немец. — Капитан.

— Что вы мне хотите объяснить? Что он не виноват? — заговорила Алевтина. — Не был на фронте? Дороги строил? По этим дорогам танки шли, между прочим, дороги строили русские пленные. А их потом тысячами расстреливали!

Немец побледнел, он хотел что-то сказать, но, наверное, слов ему не хватало, он только прижимал руки к груди и беспомощно переводил глаза то на конюха, то на пионервожатую.

— Вы их оправдываете! Они ваш дом сожгли. Половину жителей убили. Вас самого изувечили…

— «Оправдываю»! — усмехнулся конюх. — Ты, девонька, наговоришь! «Оправдываю»… Чего было — не забыть, а только злобой много не наживёшь. Злоба злобу родит! Потому Россия и стоит, что мы в себе злобу задавить умеем. — Он загасил окурок. — Нынче бой окончен, теперь и разобраться можно, кто на нашу страну с мечом, как говорится, шёл, кого вели, кого гнали, а кто и не шёл… Ты видала у них агитатора? Вон безрукий-то. Всё им газетки читает. Так он руку-то ещё в Испании потерял. С тридцать восьмого года в подполье. Что в тюрьмах да в лагерях пересидел — это не перескажешь… Вот тебе и немец! Ведь у них не только Гитлер был, у них и Тельман был, и этот, как его, Карл Либкнехт… Не все немцы — Фрицы, этот, вот видишь, Александр…

— На! — сказала тётя Паша, ставя перед немцем ещё одну порцию каши. — Ешь. Наломался небось с топором-то, и где только научился? Инженер ведь!

Алевтина ещё спорила с дядей Колей. А я ушёл со двора и стал бродить вдоль лагерного забора, подальше от всех, потому что голова моя распухла от мыслей. В ней словно гудели, метались и сталкивались разные слова. «Немец — и вдруг Александр! Капитан — и вдруг строитель!»

Но самое странное: когда он заговорил о том, что у него погибла жена и дети, мне стало его жалко.

Глава двенадцатая

ДА ПУСТЬ ХОТЬ ЧТО ГОВОРЯТ!

Утром на линейке начальник лагеря, сердито блестя очками в тонкой оправе, сказал, что пионерский лагерь переходит как бы на военное положение.

— В связи с участившимися случаями нарушения дисциплины и режима, — голос у него был скрипучий и скучный, — организуются патрули из старших отрядов… Всякий, кто нарушит…

«Наверное, жеребёнок уже родился, — думал я. — Интересно, какой он? Чёрненький? Рыженький?» И ноги мои были готовы сорваться с места и припустить к конюшне. Иногда я ловил на себе тревожные взгляды Ирины-Мальвины.

— У нас уже есть злостные нарушители! — гудел начальник лагеря. — Ну-ка, пусть выйдут на всеобщее обозрение.

Он начал называть фамилии, и нарушители стали выходить из строя. Одни стояли опустив голову, другие, наоборот, улыбались и строили рожи.

— Хрусталёв!

Я шагнул вперёд. Всего неделю назад я точно так же стоял перед строем и умирал со стыда, а сейчас мне было совершенно не стыдно и даже смешно. На затылке у начальника лагеря торчал вихор, и ветер качал его, как травинку.

— Не было дня, когда бы он не нарушал дисциплину, — говорил начальник. — Ходил на минные поля! Ежедневно бегает в деревню за четыре километра!

И вдруг раздались аплодисменты. Я оглянулся — Ирина-Мальвина, вся красная от волнения, хлопала в ладоши. А за ней начали хлопать и другие ребята. Один из нарушителей, рыжий и конопатый, начал раскланиваться и приседать, как балерина.

— Прекратите балаган! — закричал начальник. — В общем, это последнее предупреждение. Все указанные лица — кандидаты на исключение из лагеря.

— Боря! — сказала Ирина после линейки. — Ну ты хоть один денёчек не убегай! Ты слышишь, что говорят, тебя могут из лагеря исключить!

— Да пусть хоть что говорят! Меня ещё и не поймают!

— Ой, что ты! Поймают! Все мальчишки из старших отрядов дежурят. Вон по двое вдоль забора ходят.

— Что я, дурак, через забор лезть?

— Всё равно убежишь?

— Убегу! А что мне тут делать? С Липой головастиков ловить или в футбол гонять, чтобы Серёга мною командовал… А сегодня у Рыжки жеребёнок родиться должен.

— Ну, тогда я с тобой пойду, — решительно сказала Ирина. Я сначала хотел сказать, что, мол, только мне тебя не хватало. Но почему-то но сказал… Вообще, Ирина хорошая девчонка. Вот была бы она мальчишкой, так можно бы было с ней дружить.

— Ладно! — сказал я. — Только потом не жалуйся.

— Ты что! — Глаза у неё и так-то большущие, а теперь вообще как два блюдца сделались.

— Патрули расставили, — засмеялся я. — А мы с тобой пойдём через кухню.

— Да! — сказала Ирина со страхом. — Там немец!

— Да он какой-то ненастоящий. И зовут-то его Александр… Не бойся.

Мы бежали вприпрыжку. Миновали лес, перешли вброд речку — я вёл Ирину своим ежедневным маршрутом. Но на лугу, где у меня была протоптана тропинка в густой траве, мы вдруг увидели множество женщин.

Они шли широкой цепью, ритмично взмахивая косами, и трава ровными волнами ложилась позади них. Мне бросилось в глаза, что среди косарей не было ни одного мужчины, и я вспомнил слова дяди Толи: «Было в деревне девяносто три мужика, а с войны пришло двое: я да Коля одноногий». И сейчас же я вспомнил Александра, и снова в душе моей поднялось недоброе чувство: это из-за него, из-за таких, как он, женщины должны заниматься мужским трудом, делать работу, которая им непосильна. Я смотрел в измученные суровые лица колхозниц, на их низко надвинутые белые платки, на потные худые спины в ситцевых кофточках, и мне было мучительно оттого, что я не могу им помочь.

Эти женщины напомнили мне мою маму: когда она по ночам низко наклоняется над учебниками, у неё такое же напряжённое суровое лицо.