Все, дорога открыта.

Хитрые чужие замки Петров вскрыл меньше, чем за минуту, после чего приступили к обыску. Работали споро и профессионально, ведь нужно было не только отыскать хоть что-то, но и не оставить при этом следов, иначе Фридман мог закатить жуткий скандал; его связи сделать это позволяли, а уж амбиции тем более.

Безуспешный обыск подходил к концу, когда Грач испытал непреодолимое желание посетить туалет. По большому сходить. Чернослив, зараза импортная, непререкаемо просился наружу. Просто самым категоричным и нахальным образом, как истый иностранец, будь они неладны.

Грач, недолго думая – а чего тут думать? – горным орлом водрузился на салатового цвета изумительный финский унитаз и со всем жаром молодого организма изверг из прямой кишки всю эту импортную заразу, испытывая при этом двойное удовольствие – от самого физиологического процесса, который, согласно Фрейду, входит в число семи удовольствий человека, и от того, что гадит в таком классном сортире.

Закончив процесс, он потянулся к рукоятке спуска воды, нажал на нее и – ничего. Нет в бачке воды. Он к крану – пусто. Как позже выяснилось, в этот день воду в доме отключили из-за ремонта. И в этот момент по рации сообщают, что дамочка вышла из салона и садится в такси, так что ходу ей до квартиры считанные минуты. Хуже того – и Фридман обозначился на горизонте. То есть рвать надо из поганой хаты самым спешным образом, что опера и сделали, успев поставить пару «жучков» для внутреннего контроля.

Чуть позже они стали свидетелями, точнее, слушателями страшного скандала на тему «Кто насрал?!». Просто страшного. Дело в том, что старший лейтенант Грач навалил в импортный фаянс не просто кучу, а настоящую пирамиду, как на грех, увенчанную сливовой косточкой. Как будто нарочно. Вызывающе.

Итогов было два. С любовницей Гриша Фридман расстался с жутким скандалом, а чуть позже через микрофоны скрытого прослушивания удалось установить, у кого он хранил свою кассу. И все потому, что он засуетился, обнаружив в своем унитазе выдавленную из офицерской плоти косточку.

А какая мораль? Да какая может быть в офицерской косточке какая-то уж особая мораль! На другие-то пирамиды люди со всего света ездят смотреть, а тут, считай, один Фридман и видел, в результате чего сел в тюрьму. Теперь, наверное, он бизнесмен.

ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ.

Есть в моей биографии эпизод, когда я был офицером. Нет, без дураков, все по правде – погоны с одним просветом, портупея, пистолет в кобуре, утром подъем, вечером отбой, раздолбаистые солдаты и – куда без них! – командиры. А все вместе это называлось военными сборами. Представьте себе сотни четыре гражданских, которых оторвали от жен и пивбаров, нацепив на них военную форму.

Разместили нас в чистом поле, заставив полтора месяца жить в палатках. Оно, конечно, лето, среднерусская природа, в ста метрах кладбище, до других примет цивилизации, в том числе винных магазинов, далеко, так что радости мало. Надо сказать, что должность мне досталась не самая, так сказать, героическая – замполит. Если по-старому, то политрук. От всех политруков, с которыми меня сводила жизнь, у меня остались не самые лучшие воспоминания, так что сами понимаете, как я себя чувствовал, оказавшись в этой роли. И надо ж такому случиться, что в тот период я не пил. В смысле совсем, ни капли. Не потому, что зашился или еще что-то в этом роде, хотя происходило это не совсем по моей воле, а по медицинским показаниям. Так что в те немногие моменты, когда в нашей офицерской палатке появлялось спиртное, я не мог вместе со всеми снять стресс и расслабиться, как то издавна водится у господ офицеров. То есть в этом смысле я не грешил, чему, впрочем, не особо радовался, но как-то так получилось, что залетал я чаще других и, соответственно, чаще же попадал в наряд. Хотя не исключено, что попадал я туда по причине своей полной ненужности боевому подразделению.

Вообще-то попал я туда по чистому недоразумению. Сначала, когда в военкомате меня известили о присвоении мне первого офицерского звания, то долго не могли решить, какую воинскую работу мне можно доверить, и, что-то там прикинув, записали меня в политработники, коли уж ни на что, надобное Советской Армии, я не способен. А поскольку во время прохождения срочной службы я служил в части, по соображениям сугубой секретности отнесенной к связи, то меня и приписали к связистам. Такой своеобразный вариант воплощения одного из советских лозунгов, гласящего, что безработных у нас нет, в простонародной интерпретации звучащего как «Была бы шея, а хомут найдется». Впрочем, подозреваю, что военкоматы и по сей день руководствуются этим принципом, то есть ищут шеи для уже заготовленных хомутов.

Часть, в которую мы попали, занималась и, наверное, по сей день занимается организацией и обеспечением правительственной связи. Как это выглядело в натуре? На большой поляне, огороженной веревочным забором и украшенной табличкой «Автопарк», стояло около сотни грузовиков с кунгами, набитыми аппаратурой, до того несколько лет хранившихся в режиме консервации. Все это нужно было подготовить к работе, наладить и настроить, чтобы потом, в день и час «Икс» запустить и осуществить сеанс связи.

Таким образом инженеры, операторы и водители в течение дня были заняты делом, а замполитам вроде меня ничего не оставалось как нести службу, «ободренные» тем, что в случае реальных военных действий именно по таким узлам связи наносится первый ракетно-бомбовый удар, дабы лишить верховное командование средств связи и управления войсками.

Впрочем, под видом работы многие весьма недурно проводили время.

Был среди призванных офицеров один мой знакомый, назовем его Артемом Кошкиным, которого в те дни я знал еще не очень хорошо. По правде сказать, главное, что я знал о Тёме, так это то, что он понемногу фарцевал, то есть спекулировал. Почему-то именно с ним происходили всякие истории на тех сборах.

Каждое утро после развода Кошкин, взяв подмышку какие-то бумаги, отправлялся в автопарк, где в закрытых кунгах и под капотами должна была кипеть работа. Признаюсь, я ему завидовал. Вот человек при деле, каждый день выполняет свою инженерскую работу и чувствует себя нормально, а я в этом лагере мотаюсь, как известно что в проруби, и маюсь от безделья.

Однажды вижу, Тёма идет от автопарка страшно расстроенный. Страшно. У него есть удивительная способность все делать с серьезным, невозмутимым видом, он даже о вещах ему неизвестных говорит с невероятной убежденностью в своей правоте и поступает тоже с полной уверенностью в том, что он прав. Такой вот не сомневающийся человек. Спорить с ним не то что невозможно – бессмысленно. Оттого, наверное, у него почти не бывает плохого настроения, а тут вдруг на тебе, на человеке лица нет. То есть действительно что-то случилось.

Тут я оговорюсь, что торчали мы на той поляне уже с месяц, если не больше.

– Ты представляешь, – говорит, – мне сейчас сказали, что с нашей антенны идет СВЧ. (Примеч. СВЧ – сверхвысокая частота. Такая же, только меньшей мощности, излучается домашними СВЧ-печами.)

– Ну и что? – не понял я.

В моем представлении, человек, занимающийся настройкой такой сложной, ответственной техники, – инженер! – должен это знать. Ну а нет, так нечего расстраиваться. Во всяком случае я повода для огорчения не видел.

– Так от нее импотенция бывает!

—?

– Ну я целый месяц под ней с книжкой пролежал. А еще удивлялся, почему так быстро загораю. Прямо как на юге.

И все это – с абсолютно серьезным лицом, с полной и искренней убежденностью в том, что его личная трагедия не может не тронуть мир. Весь мир!

Так одна из моих иллюзий по поводу кипящей работы развеялась.

Боеготовность нашего подразделения должна была подтвердиться в один из последних дней сборов. Для этого должна быть объявлена «внезапная» тревога, по которой личный состав бросается к машинам с оружием в руках, занимает свои места, машины делают стокилометровый марш, а по возвращении разворачиваются все виды связи, укладываясь в нормативы.