И мне в голову пришла мысль, которая помогла переломить весь ход событий. Я подумал: ведь если эти создания намеренно навязывали чувство бессмысленности всего сущего, то они должны были быть каким-то образом вне этого чувства. И как только я это понял, силы сразу же начали возвращаться. Я понял, что Паразиты вводили меня в это состояние с той же целью, с какой охотники переворачивают черепах на спины — они знали, что здесь человек совершенно беспомощен. Но, если их манёвр именно в этом и заключался, тогда, вероятно, самим-то им было известно, что это чувство пустоты было некой иллюзией. Мой разум делал всё возможное — и одновременно совершал ошибку. Взрослый легко может запугать ребёнка, воспользовавшись его незнанием. Он может, например, свести его с ума, забивая его голову страшными сказками — о Дракуле или Франкенштейне — и затем переходя на Бухенвальд и Бельзен[113], доказывая этим, что наш мир даже страшнее сказок. В некотором смысле, это было бы правдой, но взрослый человек легко увидел бы ошибку: Бухенвальд и Бельзен не есть непреложные ужасы нашей Вселенной, и они могут быть побеждены здравым смыслом. Может быть, эти создания точно также и воспользовались моим невежеством? Мои давнишние рассуждения казались достаточно точными: наша способность продолжать жить зависит от ряда поддержек, которые по своей природе есть иллюзия. Но ведь ребёнок может продолжать любить своих родителей, уже перестав верить в их непогрешимость. Другими словами, когда все иллюзии исчезают, реальность, чтобы любить её, по прежнему остаётся. Может быть, и эта ужасная агония — или, скорее, эта ужасная нехватка агонии, это чувство полнейшего холода и действительности происходящего — не более опасна, чем боль ребёнка при падении?

Я ухватился за эту возможность. Тогда мне пришла другая мысль, придавшая ещё больше сил. Я понял, что, размышляя над этой чуждой "вселенной" и воспринимая её как случайную и абсурдную, я совершал старейшую из человеческих ошибок, полагая, что слово "вселенная" подразумевает "внешнюю вселенную". Разум же, как я уже хорошо знал, сам по себе был Вселенной.

Паразиты сделали свою первую ошибку, не напав на меня, когда мои силы были подорваны, и я был истощён. Сейчас же они допустили ещё большую. Они увидели, что я каким-то образом оправился и атаковали в полную силу.

Я впал в панику, так как знал, что у меня не было сил, чтобы дать им отпор. Взгляд в бездну истощил всё моё мужество, восстанавливалось же оно крайне медленно.

И в этот момент до меня дошёл полный смысл моей идеи насчёт ребенка. Ребёнок может быть запуган из-за своего незнания потому, что он недооценивает свои силы. Он не осознаёт, что потенциально он уже взрослый — возможно, учёный, поэт или какой-нибудь важный деятель.

Я тут же понял, что, возможно, делаю то же самое. И неожиданно мне вспомнились слова Карела о его первом сражении с Паразитами — о том, как собрались его собственные глубинные жизненные силы, чтобы ударить по ним. Существуют ли какие-то более глубокие источники силы, к которым я ещё не взывал? Я сразу же вспомнил своё частое за последние месяцы чувство, что на нашей стороне была какая-то странная удача — которую я называл "богом археологии", некая благотворная сила, защищавшая жизнь.

Несомненно, верующий человек отождествил бы эту силу с Богом. Для меня же это было неприемлемо. Я лишь внезапно понял, что у меня, должно быть, есть неожиданный союзник в этой битве. И когда я подумал об этом, то словно услышал трубы армии, идущей мне на выручку. Меня охватило самое неистовое возбуждение, какого я не испытывал никогда прежде, и никакая эмоция не смогла бы выразить это чувство облегчения и торжества — плач, смех или вопль были бы бессмысленны, словно попытка осушить море напёрстком. И как только эта сила пришла, она разнеслась подобно атомному взрыву. Я боялся её почти больше, чем Паразитов. И в то же время я знал, что она высвобождалась именно мною. В действительности это не была "третья сила", вне меня и Паразитов. Я вошёл в контакт с некой пассивной благотворностью, которая сама по себе не обладала силой действия — её нужно было достигнуть и использовать.

Я преодолел страх, схватил эту силу и, стиснув зубы, подчинил её своей воле. К моему изумлению, я мог ею управлять. Я направил луч своего внимания на врагов и ударил по ним, ослеплённый и опьянённый этой силой, видя смысл там, где я едва ли когда-нибудь ожидал увидеть его, и совершенно никак не мог его ухватить. Все мои слова, идеи, представления были словно листья, подхваченные ураганом. Паразиты увидели опасность слишком поздно. Очевидно, в некотором смысле они были также неопытны, как и я — это была борьба слепого со слепым. Неописуемо обжигающий порыв ударил по ним, как гигантский огнемет, уничтожая их словно уховёрток. У меня не было желания использовать эту силу больше нескольких секунд, мне показалось это даже не совсем честным — словно стрелять из пулемёта по детям. И я намеренно отвернул её и почувствовал, как она проносится сквозь меня волна за волной, треща вокруг моей головы подобно электрическим искрам. Я видел сине-зелёный свет, исходящий из моей груди. Она всё продолжала и продолжала накатываться, подобно громовым раскатам, но я больше не применял её — это уже было ненужно. Я закрыл глаза и принял её всем телом, зная, что она могла уничтожить меня. Постепенно она пошла на убыль, и, несмотря на своё исступление и признательность, я был рад видеть, что она уходит. Слишком уж невероятной она была.

Затем я снова оказался в своей комнате — ведь в течение многих часов я был где-то в другом месте. Снизу доносились звуки с улицы. Электрические часы показывали половину десятого. Кровать была насквозь пропитана потом — она была такой мокрой, что, казалось, на неё вылили целое ведро воды. Моё зрение было поражено — всё слегка раздваивалось, и было как будто окружено кругами света. Цвета казались неправдоподобно чёткими и яркими, и я наконец-то понял, какие зрительные эффекты произвёл мескалин на Олдоса Хаксли.

Я также знал, что теперь нахожусь в другой опасности: я не должен пытаться осмыслить произошедшее, потому как только безнадёжно запутаюсь и впаду в депрессию. По сути эта опасность была даже больше, чем около получаса назад, когда я заглянул в бездну. Поэтому я решительно направил свои мысли в другое русло, обратившись к повседневным вещам. Я не хотел задаваться вопросом, зачем я сражаюсь с Паразитами разума, если обладаю такой силой, и зачем люди так страдают, если могут мгновенно разрешить любую проблему; не хотел и думать о том, а не было ли всё это просто игрой. Я поспешил в ванную умыть лицо и даже испугался, увидев себя в зеркале совершенно нормальным и свежим — никаких следов схватки не было, если только я казался несколько похудевшим. Когда же я встал на весы, меня поджидал ещё один сюрприз: я потерял почти тридцать фунтов.

Зазвонил видеофон — это был директор ЕУК. Я посмотрел на него, словно он был из другого мира, но заметил, что он почувствовал облегчение, увидев меня. Он сказал, что репортёры пытаются связаться со мной с восьми часов, поскольку за эту ночь погибли двадцать моих коллег: Гиоберти, Кёртис, Ремизов, Шлеф, Херзог, Хлебников, Эмис, Томсон, Дидринг, Ласкаратос, Спенсфильд, Зигрид Элгстрём — в общем, практически все, за исключением братьев Грау, Флейшмана, Райха, меня и — Жоржа Рибо. Первые четверо, очевидно, умерли от паралича сердца. Зигрид Элгстрём перерезала себе запястья, а затем горло. Хлебников и Ласкаратос выпрыгнули из окон высотных домов. Томсон, судя по всему, сломал шею в припадке сродни эпилептическому. Херзог застрелил всю свою семью, а затем себя. Остальные приняли яд или смертельную дозу наркотиков. Двое скончались от поражения головного мозга.

Ройбке очень нервничал, думая о плохой рекламе для ЕУК, так как за несколько прошедших недель почти все жертвы были моими гостями — и, естественно, гостями ЕУК, — и Ройбке лично встречал большинство из них. Я успокаивал его, как мог — хотя сам был потрясён, — и велел ему, чтобы он не давал журналистам связаться со мной. Когда же он сказал, что пытался дозвониться до Райха, но не получил ответа, я весь похолодел. Медленно начала наступать реакция на произошедшее. Я бы предпочёл лечь спать, но позвонил Райху по специальному личному коду. Невозможно передать моё облегчение, когда его лицо наконец появилось на экране. Его первые слова были: